Авантюристы гражданской войны
Шрифт:
«Наша борьба, — написал он в своем знаменитом credo, — с очевидной ясностью доказала, что нет уже отдельных контрреволюционных личностей, а есть целые контрреволюционные классы; восходящему классу пролетариата поперек дороги стояла буржуазия; был поставлен вопрос об ее существовании, а в этой общей опасности нашли общий язык с буржуазией и бывший бюрократ, и помещик, и купец, и фабрикант, и домовладелец, и торговец, и кулак, и вчерашний либерал, и черносотенец. Контрреволюция таится и в среде мелкой буржуазии: юнкера, офицеры, учителя, студенты, вся учащаяся молодежь — все это в своем громадном большинстве — мелкобуржуазный элемент, а они-то и составляют боевую силу противника, из них-то и составляются белогвардейские полки…»
Короче, всю почти говорившую, двигавшуюся Россию заносил ничего никому не пропустивший Дзержинский в разряд контрреволюционеров. Что делать с ними? Судить — отнюдь: они всегда смогут оправдаться, высылать — они будут вредить извне.
С тех пор, как человечество научилась говорить, ниспровергать, угрожать, никакие формулы еще не были исполнены настолько дословно, настолько неумолимо, насколько это сделал Дзержинский.
Где-то в далеких Ставрополе, Пятигорске, Харькове палачи-садисты Саенко, Яковлев, Анджиевский, Атабеков убивали из-за извращения своей натуры, для получения сладострастных наслаждений; в Троцком была жестокость, потому что слово «террор» звучит со страшной красотой, потому что, требуя голов, он в сущности никогда не слышал, что говорит, никогда не сознавал во всех реальных деталях последствий своих слов; в Ленине, в его холодной, прокуренной всеми цинизмами душе тлеет юная ненависть, неутолимая месть за его родного брата, повешенного при Александре III; Бухарин ненавидит вообще всех, желает гибели всем: одному за уменье говорить, другому за женскую любовь, третьему за красоту, четвертому за писательский талант.
Дзержинский — не садист; слова его — лишь слабый отблеск осознания необходимости крови, речь его скупа, бедна, взвешена; из каторги он вынес главным образом методы воздействия, способы обращения.
«К нашему делу, — говорит он со всей нежной мечтательностью, — нельзя подходить с грубой душой…» Душа должна быть нежная, т. е. должна уметь ощущать силу и степень наносимых страданий; только тогда «работа чека будет соответствовать преступлениям против революции…»
Работник-чекист, как только он потерял эту чуткость, должен быть смещен. И Дзержинский в своем «Положении» дает следующее изумительное наставление: «Одно условие необходимо соблюсти в чрезвычайных комиссиях — это смена работников, перевод их после определенного срока на другую должность, в другую профессию; каким бы хрустальным сердцем ни обладал человек, работа в чрезвычайной комиссии, протекающая в условиях исключительно действующих на нервную систему и притупляющих чувство, дает себя знать. Только редкие сотрудники остаются вне влияния этих условий работы; и ее успешность зависит прежде всего от того — будет ли предоставлена сотруднику возможность освежиться в другой работе; надо только сохранять деятельность аппарата, перемещая не всех сразу, а постепенно…»
Хрустальные сердца у немногих: убийца Мирбаха Блюмкин [271] был любимый ученик Дзержинского ввиду его тонкой организации. Истязая свои жертвы на допросе, он сам страдал и переживал их страдания… Хрустальные сердца у всем известных: Лациса, Петерса, Аверина, Трифонова. И Дзержинский сплошь и рядом выдает им провинциальные командировки, цель которых освежить их души. Иначе они загрубеют, и при допросах, при всей работе потеряют свой камертон, звучащий в унисон с камертонами объектов.
271
Блюмкин Яков Григорьевич (1898–1929) — член партии левых эсеров, с мая 1918 г. начальник отделения военного шпионажа (контрразведки) ВЧК; убив 5 июля германского посла графа Мирбаха, скрылся, в апреле 1919 г. был амнистирован, вступил в Союз максималистов, а затем в РКП(б); участвовал в гражданской войне в качестве начальника штаба и командира бригады на Южном фронте, был комиссаром штаба Красной армии Иранской советской республики; учился в Военной Академии, работал в секретариате Л. Троцкого, с 1923 г. в иностранном отделе ОГПУ на разведывательной работе.
«Лирическая музыка, не усложненная трудными, напрягающими, теоретическими ходами, радостная живопись, общение с тонкими организациями детей — все это необходимо в повседневной жизни работника высшего органа советской республики». И сам Дзержинский, и его помощники честно выполняют и этот пункт программы.
Попечительство в детских приютах, Шаляпин на вечерах Московской чека [272] , Собинов [273] на вечерах Киевской, камерные квартеты воскресными днями в третьем этаже того дома, где в подвалах горы живых обреченных трупов.
272
Ср.
273
Собинов Леонид Витальевич (1872–1934) — русский оперный певец.
Дзержинский дружен с молодыми поэтами. У него, оказывается, давнишнее влечение к символической поэзии. Когда прошлым летом сформировалась польская советская власть во главе с Дзержинским, в Польше объявилась женщина, которой двадцать лет назад Дзержинский записал в альбом стихи Юлия Словацкого [274] о двух цветках на стебле жизни.
«Ты знаешь (прибавлено рукой Дзержинского), что ты и твоя жизнь — второй цветок на стебле моей жизни. Пусть увянет мой, лишь бы цвел твой…»
274
Словацкий Юлий (Юлиуш) (1809–1849) — польский поэт-романтик, чьи произведения переводили русские символисты, в частности, К. Бальмонт.
В эвакуацию Киева, накануне прихода добровольцев, в вагоне, битком набитом киевскими палачами во главе с Лацисом, оказались молодые поэты, а с ними и золотоволосая драматическая знаменитость. Угрожающая старость не убила в ней былой способности быстро помещаться на стебле чужой жизни, и в Москве она завоевала хрустальное сердце Дзержинского. Для этой женщины он иногда использует свои неограниченные возможности по доставлению припасов для ее кухни, драгоценностей и платьев для ее обрюзгшего тела. Это неслыханная вещь при его образе жизни Франциска Ассизского [275] . Он спит на жестком диване рабочего кабинета; в неизменном измызганном френче, в порыжевших штиблетах с резинками, стареньком куцем пальтишке, под усиленным мадьярским эскортом он мчит в Бахрушинский приют [276] , где обедает из одного котла с голодающими детьми. Отвратительная похлебка, кусочек хлеба с навозом, вобла или еще что-либо в этом роде.
275
Франциск Ассизский (1181 или 1182–1226) — проповедник, основатель ордена францисканцев, в 1228 г. канонизирован.
276
Бахрушинский приют — на средства русских промышленников братьев Бахрушиных в 1898–1901 гг. в Москве был построен сиротский приют, а в 1898–1900 гг. — «Дом бесплатных квартир для вдов с детьми и учащихся девиц» на Софийской набережной, где в 1912 г. из более чем 2000 человек свыше 1300 были дети.
А в комнатах подчиненных ему агентов идет беспросыпное пьянство, обжорство, картеж. Хрустальных сердец немного на Лубянке, (№ 11).
И Дзержинский в «Положении о всероссийской чека» (№№ 1–5 от 1919 года) заметит необходимость создавать истинную школу, бороться с профанацией, с жестокостью еще большей, чем борются с контрреволюцией.
«Как автор большого стиля рано или поздно ответит за пошлость стилизаторов, так нам пред лицом возрожденного человечества придется отчитываться за преступления наших агентов…» И параллельно истреблению ненавидимых им многообразных классов населения Дзержинский устремится на пойманных чекистов.
III
Александр Абрамович Виленкин [277] , председатель армейского комитета северо-западного фронта, убежденный народник и оборонец, схвачен за то, что подходил под категорию людей, обреченных на испепеление.
Виленкин был арестован по ордеру начавшей головокружительную деятельность «Всечека» и «числился за товарищем Дзержинским». За Виленкина хлопотала вся Москва от его родни до Крыленко и Бонч-Бруевича (Владимира) включительно. Шесть раз его возили на расстрел в Петровский парк; шесть раз по приказу Ленина и Свердлова его возвращали обратно. Дело Виленкина стало для Дзержинского вопросом сохранения чистоты хрустальных сердец.
277
Александр Абрамович Виленкин, председатель армейского комитета северо-западного фронта… — См. о нем в книге В. Г. Шершеневича «Великолепный очевидец; Поэтические воспоминания 1910–1925 гг.» (Мой век, мои друзья и подруги: Воспоминания Мариенгофа, Шершеневича, Грузинова. — М., 1990. — С. 511–513).