Автограф
Шрифт:
— Никогда ничем подобным не занималась.
— Теперь попробуйте.
— Нет, нет. Актриса я… про таких в театрах говорят — трудяга. Знаете? Шпала.
— Не знаем и знать не хотим, — запротестовал Юра. — Я правильно говорю, ребята?
— Абсолюмант! — засмеялся Миша.
— Вот, слово чемпиона сушек. В переводе нуждаетесь?
— Нет, — улыбнулась Геля. — Но… завод далеко, почти за городом. И все-таки потом… театр у меня, не забывайте.
— «Уймитесь, сомнения… страсти», — пропел Миша.
— Ребята, хватит, — сказал Сережа. — Разговор серьезный. Геля, вас будут возить.
— Я никогда подобным не занималась. Это действительно серьезно.
— Вот и вы подумайте серьезно. «Тумбочка»
— За рулем — автоакробат, — добавил Миша. — И воздухоплаватель.
— Нет. Вы все-таки не понимаете всей серьезности. — Геля волновалась. — Опыт, методика, характер надо иметь соответствующий.
— Не понимаем? Очень даже понимаем.
— Я не гожусь. Нет. — Внутренне улыбнулась: автоакробат — автородео.
— Об этом судить не вам.
— Меня плохо знают.
— Знают достаточно.
— Где?
— На заводе. Теперь окончательно все узнали.
— Да кто все? — упорствовала Геля.
— Ну все, — упорствовала и Катя.
Поздно вечером Геля разговаривала по телефону с Леней Потаповым.
— Леня, я бездарь? Скажи правду? Неудачница и все такое.
— Почему ты волнуешься?
— Откуда ты знаешь?
— Ты забыла, что мы с тобой знакомы с октябрят?
— Ленечка, я измучилась. Я… Ленечка…
Геля могла так говорить только с Леней. Ей казалось, что она заплачет от одиночества, от зависти к Кате Мартыновой и еще от чего-то необъяснимого, но очень для нее грустного.
— Леня, что мне делать?
— Начни все сначала.
— Не понимаю. С октябрят, что ли?
— Свою личную жизнь. Я очень хорошо к нему отношусь, ты знаешь. Но ты начни сначала и так, как тебе хочется, а не ему.
— Ты о ком говоришь?
— О Рюрике, конечно.
— Сначала?..
— Помучай его как следует. Может быть, он очеловечится.
— Я не умею мучить.
— Научись.
— У кого?
— У него самого. Ты его любишь?
Геля не знала, что ответить.
— Любишь. Я ведь знаю. Ты должна быть счастлива.
— С ним?
— Вообще. Ты заслуживаешь счастья.
— Думаешь? Счастья в ком или в чем?
— Как ты сейчас похожа…
— На кого?
— На Ксению. Не удивляйся. Вы совсем похожие и совсем разные, когда звоните мне по телефону.
После разговора с Леней Геля прошла к себе в комнату и, как это делала в последние дни, медленно разделась. Особенно медленно, будто вслушиваясь в себя, что-то проверяя. Легла. Долго лежала, не засыпала. После разговора с Леней ей сделалось легче, потому что твердо знала: не умеет никого мучить. Но достаточно ли этого, чтобы руководить студией, даже любительской? Смешно. Что-то будет…
ГЛАВА ШЕСТНАДЦАТАЯ
Артем дважды укладывал чемодан — хотел уехать. Сам. Есть в средней России городок под забавным названием Ратный Двор. Расположен на песчаной речке Ивне, на которой стоит водяная мельница, одна из последних в округе. Вплотную к ней примыкал густой сосновый лес, в нем добывали смолу. В городке был постоянный запах смолы и муки, исходивший от мельницы, зазелененной ряской и кувшинками, причалившими к мельнице и вставшими на якорь красноватыми, опущенными на глубину стеблями. Артем был в Ратном Дворе давно, очень давно — на практике в местной газете. Часто прерывалась подача электроэнергии. Артем всю ночь вместе с немногочисленными сотрудниками крутил за большую рукоятку машину, а утром в городке появлялся сделанный вручную тираж. Артем не чувствовал усталости, отправлялся на мельницу, садился около ее огромного колеса, слушал, как оно купается в реке, и постепенно, сам не замечая, задремывал. Артема и сейчас обволакивало запахом свежей муки и смолы. Запахом ряски и кувшинок. Казалось все
Он уедет в Ратный Двор, туда к себе, совсем молодому, к литературной молодости. Инициатива на его стороне. Повернет за рукоятку печатную машину? Сможет? Он все про себя узнает там, где начинал. Была очевидность всего, и был здравый смысл во всем, но он тогда этого не понимал. Впервые в жизни толкнул босыми ногами гончарный круг в старой хибарке гончара и пробовал мять в руках глину; пил воду со дна реки, узнал, что такое листья мать-и-мачехи: одна сторона листа всегда теплая, другая — холодная. На квартире у хозяйки подружился с молоденьким любопытным петушком. Он ходил за Артемом, иногда даже в редакцию. На мельнице Артем воровал для него горсти зерна. Сидел по вечерам в тесном бревенчатом кинотеатре, в котором скамейки чем дальше от экрана, тем были выше. На последнюю скамью надо было не садиться, а вспрыгивать.
Каждый имел веточку полыни от блох, которые в то лето терроризировали городок.
Блохи в основном жили в земляных полах. На протяжении сеанса в кинотеатре пахло полынью. Опять от этого в памяти возникало что-то несбыточно прекрасное. Трещал движок, и в городе знали, что идет кино.
Городок был в лесу, далеко от железной дороги. Три раза в неделю прилетал гидросамолет, садился на небольшое озеро, откуда вытекала Ивня: привозил пассажиров, почту. Самолет прикрепляли у берега веревкой к вбитому в землю колышку, будто привязывали козу. И он тихо ходил на этой веревке в ожидании обратных пассажиров и почты. Билеты на самолет продавались на почте в окошке, над которым от руки было написано «Пользуйтесь услугами малой авиации» и нарисован самолет, похожий на этажерку, поднявшуюся в воздух. Был в городке пожарный сарай. Он стоял на высоком месте, имел пожарную вышку. С нее круглосуточно обозревал местность дежурный пожарник. В сарае были новенькие пожарные машины. Вышка одновременно сделалась ориентиром и для малой авиации: по ней заходили на посадку. Гидросамолет всегда пролетал низко над вышкой и приветствовал покачиванием крыльев дежурного. Возле пожарного сарая собирались девушки: приходили сюда потанцевать, потому что здесь имелась радиотрансляция и удобная для танцев площадка с красивым видом на местность. Однажды вся танцевальная площадка оказалась участницей тушения пожара. Вместе с пожарными «площадка» села на машины и выехала на «очаг загорания». Артем тоже попал на него с танцев. Он когда-то танцевал, любил танцевать. Теперь в это не верилось.
Ночью к городку причаливала, вставала над ним на якорь, как огромная кувшинка, луна. В речке и в озере бесчинствовали, веселились лягушки. Пахло свежими травами, дули ночные ветерки, гасли в домах огни — окно за окном, — до полного всеобщего покоя. В этом городе была поразительность добра, открытости характеров и какой-то согласованности, всеобщности. Он был искренен, природен. Он был постоянной величиной. И в нем было все, чтобы такой постоянной величиной остаться, чтобы сохранить, уберечь свою неизменчивость, свою, может быть, наивную прямоту и надежду. Артем вспомнил слова Ситникова: молитва — это безмолвие. Артему нужно было сейчас безмолвие.
Уже дважды Артем решал ехать в Ратный Двор и перерешал или недорешал, не знает. Постыдно сидит дома, мучает себя, мучает других. Тамара волнуется. Волнуется Геля. Его любимым занятием стало что-то вспоминать: детство, юность. Когда мы несчастны, слабы, выпали из жизни или просто забыты, мы любим вспоминать углубленно и одиноко. Юность — это возмездие, как заметил Ибсен. Время ушло, силы, настроение ушло. Сидит, оправдывает безделье. Перелистывает себя туда и сюда, не знает, на какой странице остановиться. Володя Званцев утверждает — вы, Артем Николаевич, уже здоровы, совершенно здоровы, постыдно здоровы.