Автограф

Коршунов Михаил Павлович

Ксения сняла туфли и босиком пошла по согретым печным теплом доскам пола. Несла далеко перед собой свечу. Фитилек разгорелся, расползлись тени, задвигались. Ксения шла между ними. Они обступали ее, нависали с потолка, короткие и длинные, густые и прозрачные. Ксения приблизилась к настенному зеркалу, опустила на пол свечу и посмотрела на себя. Довериться интуиции, преодолеть пропасть. Интуитивное познание… Это сопричастность, озарение, и в этом озарении открывается смысл вещей, понятий, впечатлений. Да, да, смысл вещей, понятий, впечатлений. Человеческая личность — наивысшее достижение, а человек, не переставая, тоскует по совершенству, стремится включить в свое состояние весь мир. Володя сказал, что у нее много адреналина в крови, поэтому она легко возбуждается.

Поблескивало окно, закрытое полотном мороза, струился натопленный печью воздух, и время струилось, поскрипывало,

шелестело, падало со свечи. Который час? Вечность. Ксения была всегда и будет всегда. Горит свеча, а где-то сгорает жизнь человека. Ксения его знает. Тяжелая ночь будет у каждого. Тонкая перемычка. Она постоянно соединяет разных людей в разное время. Ксения чувствует беспокойство этого человека, его сложную нравственную болезнь. «Возьмите свечу, — шепчет Ксения. — Я в таком спокойном доме, а ваш дом и вы сами неспокойны». Ксения видела в зеркале свои глаза. Видела себя, колеблющуюся в пламени свечи и в далеком, непонятном звоне опять, который, как и натопленный печью воздух, приятно струился в свободном пространстве. Черный силуэт Анны Керн, сделанный при свечах, хранится в Ленинграде. Как хорошо медленно жить в деревянном доме. Доски светлые, и на них сотни темных срезов от ветвей. Сотни глаз смотрят на мир. Дом смотрит на мир. И то, что Ксения здесь, было в ней постоянно от первого дня и будет постоянным до последнего. Все было, и все будет. Надо ждать и надеяться. И надо ждать любовь. Волшебную болезнь, когда не поднять даже к прическе слабых рук.

Ксения стояла — легкая, согретая, звенящая, счастливая от ощущения скорого счастья. Стояла, будто обнаженная, а может быть, так и было. Она этого не заметила.

О Тригорском Ксения написала на следующий день. И опять — стихотворение в прозе. Называлось, очевидно, несколько странно: «Который час?.. Вечность».

Утро было серым, какое бывает при мягкой облачной весне. Все дремали. Геля смотрела в окно. Но постепенно окна в автобусе запотели, смотреть было не на что, и Гелю тоже потянуло на дрему. Не заметила, как свернули с основного шоссе к заводу. Она окончательно сбросила с себя сон, когда автобус пересек железнодорожные пути и подъехал к заводоуправлению. Съемочную группу встретил директор картины, который приехал раньше и уже обо всем позаботился. Румяный человек с энергичными манерами, громким голосом и большими бакенбардами, без сомнения составлявшими его гордость. Присутствовала еще девушка.

— Инна Швецова, работник местного очага культуры, — отрекомендовал девушку директор. Потом сказал шоферу: — Ко второй проходной. — Подсадил в автобус девушку и сел сам, и начал показывать дорогу к проходной.

Странным было видеть близкий лес и одинокого туриста с рюкзаком. Куда и зачем он отправился в такую рань? За здоровьем? Куда и зачем отправилась Геля — за самоутверждением?

У проходной остановили. Директор в приоткрытое окно сказал дежурному: «Кино», важно качнул бакенбардами. Дежурный открыл ворота и пропустил.

Автобус въехал на территорию, опять пересек железнодорожные пути и покатил мимо больших корпусов. Геля смотрела с интересом. Для нее это был совершенно новый пласт жизни в новых для нее рабочих условиях. Около дверей одного из корпусов уже стояли машины осветителей, операторов и звукооператоров. Осветители разматывали кабели и протягивали внутрь корпуса. Этим же занимались и звукооператоры, только кабели их были значительно тоньше.

Съемка в фильме отличалась от игры в театре и на телевидении. И еще — такие необычные условия: завод! Гелю и остальных артистов провели в помещение, на дверях которого было написано «комната оперативок». Здесь лежали вещи группы — аппаратура, магнитофоны, мелкие приборы для подсветов, марлевые и пленочные, свернутые в трубки фильтры, мегафоны, металлические коробочки с запасными углями для осветительных приборов-дуг, коробки с объективами для кинокамеры. Были сложены рабочие куртки, синие сатиновые халаты, предохранительные каски, сапоги. Режиссер-постановщик взял мегафон и убежал в цех. Смуглый невзрачный человек, беспрерывно хватающийся руками, как он сам говорит, за селезенку. Никогда нельзя было понять, добрый он или сердитый, он был постоянно измученный. На все вопросы к нему ответ начинал: «Я вас умоляю».

Донесся его усиленный мегафоном голос:

— Товарищи! Приступаем к съемкам в вашем цеху! — Потом в мегафоне что-то булькнуло и уже тихо послышалось: — Я вас умоляю. — Но это он сказал в сторону. Очевидно, кто-то что-то у него спросил.

— Йорданова, — позвала Гелю костюмерша. — Переодеваться.

Геле выдали белую кофточку, синий халат, кожаные аккуратные сапоги, косынку. Костюмерша

провела ее в соседнюю комнату, в небольшую библиотеку, в которой сейчас сидела та самая девушка из очага культуры. «Бывшее хозяйство Ксении», — подумала Геля. Библиотека временно была превращена в артистическую. Ксении здесь нет, Геля оказалась здесь — повороты судьбы. Угадай вот! Будет сейчас выглядеть как работница завода. Девушка ей кивнула, хотела, очевидно, подбодрить.

Геля надела кофточку, халат. Сняла замшевые сапоги и надела кожаные. Косынку сунула в карман халата. Гелю посадили «на грим».

Геля сидела «на гриме» и волновалась. Мысленно повторяла свой текст. Он нелегкий и для нее пока что совсем непонятный. Заучивала его механически, как заучивала иногда в школе урок по физике.

В библиотеку пришел ассистент режиссера.

— Йорданова готова? — спросил он, не переставая жевать резинку, которую жевал безостановочно с самого утра.

Если по внешнему виду решать, кто режиссер-постановщик, так это ассистент, и никаких сомнений: снисходителен, отечески добр, одет шикарно, только лет мало. На запястье болтается ридикюль — все «по форме». Далеко пойдет, как и Лощин.

Грим был готов.

— На съемочную площадку.

Гримерша под воротник кофточки подоткнула Геле полосочку марли, чтобы случайно не запачкать воротник гримом; и Геля с этой полоской так и пошла за ассистентом в цех. Переступила порог и увидела свою третью печь. Цифра три была написана на ней белой краской. Печь — огромная кастрюля, в которую сверху спущены большие электроды. Раскалены добела.

Стоял в цеху грохот. Да какой! Клокотало, трещало, выстреливало искрами, черным, желтым, белым дымом под самый потолок. Прорезая все вокруг молниями, сверкала из печи вольтова дуга. Так понимала Геля. Раскачивались тяжелые резиновые шланги, подключенные к электродам, мигали лампочки у самой печи на небольшом щите. Геля испугалась — что она может?.. Она еще ничего не понимает и пока не знает ни о заводе, ни о печах, ни о людях, работающих здесь. Зачем согласилась сниматься? Какое легкомыслие, как это несерьезно! Зачем режиссер выбрал ее? По каким признакам? Может, по просьбе Кипреева, потому что она дочь Йорданова? Мама говорила с Кипреевым по этому поводу? Но для Кипреева подобные разговоры не имеют никакого значения.

Краны курсировали под потолком цеха с двух сторон — возили плетеные корзины. Одна из корзин нависла вдали, раскрылась — рухнул поток металлолома. Из-под рухнувшего потока вырвался фонтан огненных брызг и полетели кусочки чего-то раскаленного. Яркие лампы кино в цеху почти не светили. Да и все кино, такое внушительное, впечатляющее своей аппаратурой где-нибудь в павильонах на съемках, здесь потерялось, сникло. Смещение масштабов. Большее должно быть выражено через меньшее. Кажется, что на это и рассчитывал в сценарии Кипреев, хотел показать в кино, как снимается кино на такого вот масштаба заводе. Но ведь все равно на все это есть третья точка зрения — и опять та же кинокамера. Значит, все-таки кино в конечном-то итоге. Или нет? Роль Геле толком не объяснили. Сейчас это она почувствовала. Режиссерская хитрость? Авторская хитрость? Скорее всего, авторская. Где-то Геля читала, что любой режиссер, который является на репетицию с законченным планом, — погибший для искусства человек. Только живая совместная работа есть движение. Эволюция. Может быть, режиссер или Кипреев хотят именно такой эволюции? Ну как тут сниматься — с подобной путаницей в голове?! Пропадешь.

Ассистент вел ее к месту съемки. Шум настолько был велик, что Геля не слышала ассистента, когда он пытался ей что-то говорить и показывать, а может быть, не понимала из-за его жевательной резинки. Обреченно шла за ним. Поднималась и спускалась по железным ступенькам. Все ближе к третьей электропечи. Геля попыталась отыскать глазами сталеваров. Не нашла. Кто-то на Гелю надел предохранительную каску. Каска свалилась на глаза, и Геля вообще перестала что-либо видеть. Когда она каску поправила, возле Гели было уже несколько человек. Один из них повел ее дальше. Он тоже был в каске. Геля узнала режиссера-постановщика. Шли около самой печи, от которой полыхало жаром и сухостью. Лесенка наверх, тоже охваченная жаром, и площадка. На площадке — большое обычное окно и толстая деревянная дверь. Режиссер открыл дверь и ввел Гелю за собой. Дверь закрылась, и наступила тишина и прохлада, относительная прохлада. Девушка в таком же синем халате и косынке сидела перед приборами. Геля поняла, что это пультовщица. Стрелки на шкалах приборов раскачивались. Геля узнала самописец, который упоминался в сценарии, телефон для переговоров с лабораторией. Горели надписи над большими красными кнопками: «выдвижение ванны», «подъем свода», «электроды».