Б/У или любовь сумасшедших
Шрифт:
Работала она плохо. Квартира, несмотря на антикварную мебель, являла печальный образец халтурной уборки, когда пыль сметается только на больших поверхностях, а пол моется на свободных пространствах, доступных беглому взгляду. В общем, работа на двадцать пять долларов по местным ценам.
Не стесняясь Ирины, старики злобно и остроумно переругивались по поводу все той же аренды.
— Я вас прогуляю, — сказал Шаляпин, — сейчас в подземке больше людей и не так опасно.
Ирина сказала, что возьмет такси.
На улице он, удивив ее, расспрашивал об «Апреле», о платформе демреформ
Ему очень не хотелось возвращаться в затхлую квартиру к батюшке, но лень и жадность погасили готовое вот-вот вырваться предложение поужинать где-нибудь.
Черный таксист был худым, морщинистым, в потасканном пиджаке, но так лихо вел свой желтый «форд» и так здорово насвистывал чудную мелодию, что напряжение отпустило, и Ирина, расслабившись, смотрела в окно сначала на одинаковые красно-кирпичные кварталы Нью-Джерси, потом на небоскребы Манхэттена, потом на развалины Гарлема.
— Русская? — спросил неожиданно шофер.
— Да. А как вы догадались?
— Русские в такт музыке всегда головой вот так качают, — он качнул пего-седой головой, — а здешние — по-другому. Русских в Нью-Джерси много, но такси они берут редко. — Он радостно захохотал.
— У вас сегодня хорошее настроение?
— У меня всегда хорошее настроение.
— Но выглядите вы не очень богатым человеком, простите меня.
— Выгляжу как выгляжу. Мне хватает.
— У вас есть дети?
— Трое. Учатся в школе, жена сидит дома, а я ношусь по городу. Поношусь-поношусь — заеду перекушу куда-нибудь, сам себе хозяин. Ха-ха-ха — смотрите, какие смешные ваши евреи. Всегда в шляпах, всегда мрачные, я уважаю все религии, но гораздо больше те, которые делают человека веселым. У нас очень веселый пастор, в прошлое воскресенье он начал проповедь словами: «Мы все должны быть, как морская пехота: один за всех и все за одного». Здорово, правда? Цемент этой страны — церковь, комми разрушили церковь и разрушили страну. Я правильно думаю?
— Не совсем.
— Почему не совсем?
— Народ тоже разрушал церкви.
Она проснулась в шесть, подошла к окну и открыла плотную штору. Перед ней расстилался аэропорт Джона Фицджеральда Кеннеди. Прекрасная безмолвная картина (окна были абсолютно звуконепроницаемыми). Розовые, в свете зари, округлые самолеты походили на тела женщин на полотнах импрессионистов. Прямо — низкое здание Пан Америкэн Карго, чуть правее — голубое с густо-синим Америкэн, налево — КЛМ Карго с зелеными полосами, еще левее — на белом кубе надпись «Кореан Эйр Карго». Ирина смотрела на беззвучную, неподвижную картину и не могла оторваться. Потому что это было прощание навсегда. «Господи, храни Америку!» Храни эту страну, где люди изо всех сил пытаются создать рай, где она была на грани последнего отчаяния и высочайшего блаженства. Эта страна называется не Фатерляндом — строгим и взыскательным, как отец, не Матушкой-родиной, которая все простит и которой ничего для себя не надо, она называется просто Страна, то есть твое место и твое время, поэтому здесь возможно всё!
В семь потянулись со сна и двинулись по полю первые самолеты: «Боинг 707» — с
Здесь распутывался клубок Мирового Времени и Пространства. Нить за нитью, чтобы к вечеру запутаться вновь.
Как всегда, за окном только машины, и невозможно понять, прохладно или жарко, потому что нет людей.
«Переправимся мы через реку и там отдохнем под сенью деревьев» — последние слова Джексона. Сказаны в бреду. Я тоже переправлюсь, если повезет, через реку, и там…
Я тоже в бреду.
* * *
Потом был Берлин — «Цаубер Штадт»[41], где она нашла квартиру в Целендорфе, маленькую квартиру, с бассейном в цокольном этаже. Жила спокойной жизнью немолодой богатой дамы, с неспешными походами в соседний «Мейер»[42], с прогулками по Грюневальду, с визитами к Володе.
Она была почти счастлива; счастлива до тех пор, покуда в вагоне эсбана не встал и не двинулся на нее человек в лежалом казенном костюме. Убийца-зомби. Значит, она не сумела уйти от «них». Кем были эти «они», Ирина не понимала, но «они» были и хотели ее уничтожить.
«За что? За тайны заведения повышенной секретности, которые знала вся Америка? За эксперименты в лаборатории, расположенной в одном из зданий московской клиники? Эксперименты над бывшим сожителем, оказавшимся заурядным стукачом?
За Сашу? Но она видела наркоманов на станции «ЗОО», и, кажется, они мало кого волновали в «Волшебном городе».
Однажды, когда она в одиночестве бороздила двадцатипятиметровую дорожку домашнего бассейна, на краю появился человек в черных очках. Ирина поздоровалась с ним, человек ответил и продолжал неподвижно стоять у бортика. Ирина плавала, плавала и плавала до изнеможения, дожидаясь, когда он уйдет.
Он ушел. Она вылезла из воды и на ватных от усталости и страха ногах прошла в «предбанник». Человек стоял там молча и смотрел на нее через черные круглые очки. Он преграждал путь к раздевалке и выходу. Оставались только две возможности: вернуться в бассейн и плавать до изнеможения или отступить назад — в сауну и закрыть дверь на замок. Но тогда он включит рубильник снаружи, и она испечется, как праздничный поросенок. Стояли молча.
Ирина вспомнила, что достаточно бросить в бассейн включенный электроприбор, например фен, тот, что висит на крючке у зеркала, и…
Она почувствовала неудержимую дрожь, руки тряслись, как у Дона, болевшего Паркинсоном и катавшего ее над океаном на самолете.
— Штайгэн зи ецт аус? [43] — хрипло произнесла она фразу, выученную в автобусе. — Их мус нах циммер, битгэ[44]…
И только теперь увидела на рукаве его пиджака повязку слепого.
— Энтшульдигэн зи битгэ[45], — сказал слепой и отодвинулся.
Ирина стояла под горячим душем и плакала.
— Я не выдержу больше, я не выдержу, — всхлипывала она, — я не хочу ни в Рим, ни в Лондон, ни в Париж… Они все равно найдут меня.