Бабье лето в декабре

Ситников Владимир Арсентьевич

– Это раз плюнуть, – небрежно сказал Витя.

Он по-хозяйски снял свой пиджак с искрой, повесил на спинку стула, оказался в шитом золотом жилете. Запонки на рубашке тоже, видать, были золотые. Богатство так и лезло в глаза.

Витя принялся открывать бутылки и консервные банки.

– Да ты что рехнулся что ли? Столько всего. Много ли нам надо-то? – все еще стеснялась Сима, доставая фужеры и рюмки – единственное, пожалуй, что осталось от прежней богатой жизни. Сервиз этот преподнесли Валентину за первое место на уборке. Ух, гремел он тогда. Давненько не приходилось

пользоваться этим сервизом из-за нужды да Валентиновой болезни. Все запылилось.

Чувствовалось, что открыть-налить для Василискина – дело привычное. Откупорил без хлопка шампанское, точнехонько разлил по фужерам и опять чуть ли не со слезами повторил, как он переживает за Симочку.

Ускоренно сокращал он дистанцию между ними.

– У меня сердце сжалось, когда увидел тебя в телогрейке да с этими козами, повторил он. (Дались ему эти козы). – Ну за тебя, моя королева!

– Ну за меня, так за меня, – согласилась Сима, – Не такая уж я захудалая и, подмигнув, чокнулась с Витей, – Вид у меня еще вполне товарный.

Давно не пила она такого вкусного шампанского, не ела такого винограда. А на столе еще заманчиво ежился ананас. Эдакого фрукта она ни разу не пробовала.

– Удивляешься, наверное, как я переменился? – настырно спрашивал Витя. Видно, не терпелось рассказать о себе. – В тюряге я целый «университет» прошел по экономике и праву. Там такие профессора сидели, что в особо крупных размерах нагрели государство. Было чему научиться.

Успевал Витя рассказывать о своем «университете», делать для Симы бутерброды с икрой и дорогой колбасой, при виде которой она подумала, что выстави свою вареную, опозорилась бы вконец.

– А вот коньячок дамский, – хватая новую бутылку, предлагал Витя. – А это «мартини» – знатное вино.

После коньяка скованность у Симы пропала, и она уже смело называла Витю на «ты», а его руки то и дело попадали на ее налитые коленки…

– До чего ты хороша! Просто голова кружится. Как я мечтал о тебе.

«Ну муж родной после разлуки да и только.», – подумала Сима. – Не говорит, а кружево плетет».

– Больно ты скоростной, – убирая с колен его руки, благонравно утихомиривала она Витю. – Лучше расскажи, с чего ты пошел оперяться-то?

А он вместо этого начал божиться, что и вправду, когда привез Симу в Содом, собирался на ней жениться. Зинка, жена, пила, потом вовсе скурвилась, и вот он мечтал о ней, Симе.

– Помнишь, на масленицу праздник был. На столб за призами лазили. Валентин всегда их брал. Я решил: сорвется нынче у него это дело, и я к тебе подкачусь. Намазал столб свиным салом. А Валька сообразил, когда увидел, как парни один за другим соскальзывают вниз по столбу, закидал его песком и полез.

А ты так на него смотрела, что не мог он не долезть. И долез ведь, приз взял. Ушли вы в обнимку, не таясь. Куда мне деваться, зубами скрипел, чуть не плакал. – И Витя показывал, как скрипел зубами, но его суетливая речь, не вызывала серьеза. Да еще он призаикивался, но когда сказал:

– Давай за меня!, – Сима хлопнула еще одну рюмку коньяку, уже не известно какую.

Не надо было, наверное, столько

пить, а она безоглядно, как тогда в лесу, хлобыстнула еще рюмку. Уж больно закуска была хороша – ломтики ананаса. Расскажи – не поверят. Витя сам их резал, чистил и подавал ей в рот, приговаривая: «Королева, принцесса!»

– Ох, опять пользуешься тем, что я пьяная, – пролепетала она, когда Витя повлек ее на кровать. – Погоди, сама разденусь. Ты, наверное, все с городскими фифами, у них кружева да вышивки, а у меня все застиранное. Смотреть зазорно, – и выключила свет, чтоб не видел.

– Клянусь, Симочка, и тебя все будет тонко, звонко и прозрачно, – обещал он, торопливо и жадно целуя ее в плечи, шею, груди, живот. – Ты красивее всех, ты такая…

Она задохнулась в приливе давно не испытанной страсти. Отдалась с таким неистовством, что Витя удивился. – Какая ты, оказывается, горячая.

– Ой, ты Сказка, Сказка. Хитрый же ты, Витька, второй раз меня обманом берешь, – простонала она.

– Ты такая, – не находя слов, шептал свое Василискин. – Да я ради тебя чего угодно сотворю. Ты ведь целенькая была, когда в лесу-то мы… – вдруг признался он.

Для него это ценность представляло. И она застеснялась.

– Ой, чего я делаю. Нельзя ведь. Грех-то какой, – бормотала она, задыхаясь от Витиных поцелуев и ласк и исступленно желая их.

– Ой как мне хорошо, – простонала она. – Дорвалась сдуру.

– Подожди, отдохну, – опустошенно и устало откинувшись прошептала она. И он обессилел, ткнулся ей под мышку.

Задерживаться в эту ночь Вите-Сказке Сима не дала, хотя он вроде настроился остаться у нее до утра.

– А вдруг Вальку отпустили из больницы. Ты знаешь, какой он ревнивый. Он и меня и тебя… – пристращала Сима, но Витя со своими большими деньгами чувствовал себя храбрым и всесильным, однако послушался ее и уехал.

Если по правде, то мимолетние встречи с мужчинами были для Симы не такими уж невозможными. У какой бабы свет клином сходится на одном своем мужике?! Не каждая признается в этом стыдном удовольствии, конечно, но память-то всегда ей самой скажет, когда и что было.

– Да те, кто говорит, что ни за что, никогда, ни с кем или врут или уж такие отвратины, что никто на них не польстится, – решительно осуждала Лидка Понагушина праведниц, считавшая, что, к примеру, в ней есть ложка меда, какую отведать каждому мужику хочется. Она и не скупилась на свой мед. Подумаешь, сбежались-разбежались. Главное, чтоб не проболтался мужик. А ведь среди них бахвалов – ой-ой-ой сколько. Сболтнет, – поползут по Содому ядовитые слухи.

Лидка Панагушина на сплетни чихать хотела, не затруднится – пошлет подальше матерком.. А вот Симе, мужней жене, выговаривали. Валентин такой хороший, примерный, а она… Особенно досаждала из-за врожденной вредности, зависти и короткого росточка Галька-Кнопка. Стоило Симе сделать завивку, как из дальнего конца коровника слышалось: «Кудри вьются, кудри вьются, кудри вьются у б…., Почему они не вьются у порядочных людей?»

Вот и хлебай – не отказывайся. И ничего не было, а слух все равно полз. Но и случалось, конечно.