Бабье лето

Штифтер Адальберт

— Если хозяин собирает старые вещи, — сказал он, — то ему следовало бы делать это и со старыми растениями. В Ингхофе в теплице есть cereus потолще мужской руки вместе с рукавом. Он поднимается по стене, загибается и растет дальше по потолку, к которому прикреплен веревками. Нижняя часть его уже одеревенела, на ней вырезаны имена. Думаю, что это cereus peruvianus. Там не так уж дорожат им, и хозяину следовало бы купить его, даже если из-за длины этого кактуса пришлось бы сцепить три повозки, чтобы доставить его сюда. Ему уже добрых двести лет.

Я не ответил на эту речь, чтобы не вмешиваться в его летосчисление разведения кактусов в Европе.

Осмотрев наконец все, я поблагодарил его за труд и вышел из домика. Он очень любезно и со множеством поклонов попрощался со мной.

Я прошел к входной решетке, через которую меня вчера пропустил хозяин, потому что мне хотелось

немного осмотреться и за пределами сада. Работник, занятый чем-то поблизости, открыл мне калитку, потому что я не знал устройства замка, и я вышел наружу. Я обошел в разных направлениях ту сторону холма, по которой взобрался еще вчера. Хотя я в общем хорошо знал местность, где сейчас находился, мне никогда еще не случалось задерживаться здесь столь долго, чтобы можно было вникнуть в подробности. Я увидел теперь, что оказался в очень плодородном, очень красивом краю, что между изгибами холмов тянутся прелестные места и что густая заселенность придает этому краю что-то очень веселое. День делался все теплее, не становясь жарким, и стояла та тишина, которая более, чем в какое-либо другое время, царит в полях в пору цветения роз. В эту пору все злаки зелены, они находятся в состоянии роста, и если в данной местности не так много лугов, где сейчас идет сенокос, то людям в полях нечего делать, и они оставляют их наедине с плодотворящим солнцем. Тишина была такая, как в горах; но она не была такой одинокой, потому что со всех сторон тебя окружало дружное общество растений-кормильцев.

Звон далекого деревенского колокола и часы, которые я вынул, напомнили мне, что уже полдень.

Я пошел к дому, решетку мне открыли, как только я дернул звонок, и я вошел в столовую. Там я застал хозяина и Густава, и мы сели за стол. Обедали мы только втроем.

Во время обеда мой гостеприимец сказал:

— Вы удивитесь, наверное, что мы принимаем пищу в таком уединении. И правда, очень жаль, что исчез старый обычай, чтобы хозяин дома сидел за трапезой вместе со своей родней и челядью. Так слуги превращались в членов семьи, они часто служили в одном и том же доме всю жизнь, хозяин жил с ними в приятной дружбе, и поскольку все полезное для государства и человечества идет от семьи, они становились не только хорошими, любящими дело слугами, но и хорошими, доброчестно привязанными к дому, как к святыне, людьми, для которых хозяин надежный друг. Но с тех пор, как они отделены от него, с тех пор, как получают плату за труд и принимают пищу отдельно от него, они не связаны ни с ним, ни с его ребенком, у них свои цели, они оказывают ему сопротивление, легко покидают его и часто, поскольку у них нет ни семьи, ни образования, предаются порокам. Пропасть между так называемыми образованными и необразованными становится все шире. А уж когда крестьянин ест свои кушанья в своей отдельной каморке, неестественное различие воцаряется там, где естественного не могло бы и быть.

— Я хотел, — предложил он через несколько мгновений, — завести этот обычай в здешнем нашем доме. Люди, однако, воспитаны здесь иначе, они закоснели в своих привычках и не могли приспособиться к чужому, это было бы для них только утратой свободы. Нет сомнения, что постепенно они сжились бы и с другим порядком, особенно молодые, еще поддающиеся воспитанию. Но я слишком стар, на эту задачу мне не хватит остатка лет. Вот я и не стал принуждать своих слуг, а моим более молодым преемникам вольно возобновлять такие попытки, если они разделяют мое мнение.

Во время этой речи мне вспомнился родительский дом, приятный тем, что по крайней мере приказчики отца обедали с нами за одним столом.

Послеобеденное время было отведено посещению хутора, и Густав сопровождал нас.

Мы не пошли по дороге, что ведет мимо высокой вишни и верхом полей. Эта дорога, сказал мой гостеприимец, уже знакома нам. Вблизи улья мы вышли через калитку наружу и пошли вниз по тропинке по пологому склону, поросшему оставшимися еще от хуторского сада высокими плодовыми деревьями лучших местных сортов. Луга, через которые мы проходили, были хороши на редкость.

Подойдя к дому, я увидел, что он, как и другие большие усадьбы в округе, представляет собой пространный прямоугольник, но что его кое-где улучшали и расширяли пристройками. Вокруг построек двор был вымощен широкими камнями, а в остальной своей части покрыт измельченной кварцевой крошкой. В постройках, его окружавших, находились хлевы, амбары, каретные сараи и жилища. Погреб стоял на отшибе в саду. Мы осмотрели скотину, находившуюся на месте, от лошадей и коров до свиней и птицы. Для коров за домом была выгорожена славная площадка, где их можно было оставлять на воздухе.

Свежая питьевая вода подавалась им туда по глубокому каменному желобу. Такого устройства я никогда раньше не видел, и оно мне очень понравилось. Похожая площадка была выгорожена и для птицы, а неподалеку от нее была полянка для жеребят. Посетили мы и жилища работников. Здесь я обратил внимание на большие, красивые каменные наличники на окнах, нетрудно было также заметить, что окна значительно расширены. В каретном сарае стояли про запас не только коляски и другие повозки, но и всякие сельскохозяйственные орудия. Под навозохранилище, имевшееся, как в большинстве хозяйств нашего края, и здесь, была отведена за домом площадка, отгороженная высокими кустами со всех сторон.

— Многое находится еще в стадии возникновения и становления, — сказал мой гостеприимец, — но потихоньку дело движется. Надо щадить предрассудки тех, кто вырос в других условиях и к ним привык, чтобы люди, придя в растерянность от нового, не перестали любить работу. Надо успокаивать себя тем, что очень многое уже достигнуто, и уповать на будущее.

Люди, жившие в этом доме, убирали скошенное вчера сено или, где требовалось, разбрасывали его для полной просушки. Мой гостеприимец кое с кем из них заговаривал и спрашивал о разных насущных делах.

Уходя с противоположной стороны дома, мы увидели и огород, где выращивались овощи для домашней надобности.

Обратно мы пошли другой дорогой. Если раньше высокая вишня оставалась севернее, то теперь мы оставляли ее южнее, отчего казалось, что мы обойдем весь сад. Мы поднялись к тому лугу, о котором хозяин вчера сказал, что это — северная граница его владений и что ему не удалось улучшить здесь землю, как он хотел. Дорога плавно шла в гору, и в глубине луга нас встретил извилистый ручеек в окаймлении камышей и кустов. Вскоре мой спутник сказал:

— Это луг, который я вчера показывал вам с холма, говоря, что мои владения доходят досюда и что я не смог сделать здесь то, что хотел. Вы видите, что земля у ручья заболочена и трава на ней влажная. Дело легко можно было бы поправить и получить нежнейшую траву, спрямив ручей, чтобы он быстрее стекал, укрепив его стенки камнями и засыпав низинки сухой землей. Теперь я могу показать вам причину, по которой это не получается. По обеим сторонам ручья вы видите побеги ольхи. Подойдя ближе, вы увидите, что они растут как бы из чурбаков, как бы из коряг, бревен, частью торчащих на поверхности, частью ушедших во влажную почву.

После этих слов мы подошли к ручью, и я увидел, что так оно и было.

— Эти коряги, — продолжал он, — их которых вылезают прутики или хилые веточки, образуются здесь в заболоченной почве, но возникают также в песке или в камнях, это — выродившаяся ольха, дерево вообще-то рослое и красивое. Из-за стремления всех частей дерева пустить побольше побегов и мешающих друг другу ветвей, чтобы тем самым распространиться, расшириться, возникают такие сплетения, такие закрученности волокон и коры, что если распилить чурбан и загладить срезы, то в кольцах, извилинах и завитках открываются великолепные сочетания цветов и рисунков, благодаря чему такая древесина очень хороша для столярных работ и в большой цене. Когда я купил усадьбу, осмотрел луг и увидел эти коряги, я велел одну из них выкопать и распилить, а потом исследовал ее. Хорошо к тому времени разбираясь в дереве, я понял, что эти колоды — одна из лучших на свете пород дерева, что эта огненная краснота, этот мягкий, шелковистый блеск, на что особенно обращают внимание, ни с чем не сравнимы. Я велел выкопать несколько таких колод и разрезать на доски. Их применение вы увидите в нашем соседстве, если вновь посетите нас и позволите провести вас туда, где они находятся. Остальные колоды я оставил в земле — как сокровище, чтобы оно здесь хранилось и умножалось. Только когда какая-либо из них перестает пускать ростки и начинает гибнуть, мы ее выкапываем и разрезаем на доски, которые я сохраняю для будущих работ или продаю. На ее месте быстро образуется другая. К решению разводить эту породу я пришел, во-первых, после того, как обследовал окрестности нашего дома, все ложбинки, все русла ручьев, и нигде не нашел такого хорошего ольхового дерева, а во-вторых, после того, как все, что мне, по моей просьбе, присылали из многих других мест, оказалось не идущим ни в какое сравнение с нашим. Выше этого ольшаника я устроил плотину, чтобы ольху не затопляла вода и не засыпала галька и еще чтобы отвести воду к другому стоку. Мои соседи признали целесообразность моих стараний, а двое из них даже развели такие ольшаники на пустошах, от которых не нужно было отводить воду. Увенчалось ли это успехом, еще нельзя сказать, поскольку деревца еще слишком молоды.