Бабье лето

Штифтер Адальберт

— То, что я видел сегодня утром, я счел скорее случайностью, чем умыслом, — сказал я.

— Я люблю это делать, когда нахожусь дома, — отвечал он, — хотя это могут сделать и другие. Для вовсе уж боязливых, как большинство новичков, и для совсем уж закоренелых лесных жителей у нас есть отдаленные площадки, куда мы насыпаем им корм. А для более доверчивых и общительных я нашел очень удобный и приятный способ кормления. У меня в доме есть комната, под окнами которой прикреплены лоточки, куда я и сыплю корм. Пернатые гости не заставляют себя ждать и обедают у меня на глазах. А еще в одной комнате я устроил кладовку и храню там в шкафах и ящичках с надписями такой корм, который либо состоит из семян, либо нескоро портится.

— Это угловая комната, — сказал я, — назначения я ее раньше не понял, а лотки принял за подставки для цветов, хоть и нашел их не подходящими для этого.

— Почему же вы не спросили? — возразил он.

— Я собирался спросить, но потом забыл, — ответил я.

— Поскольку большинство певчих птиц питается живыми существами, — продолжил он свой рассказ, — не так-то легко приготовить пищу для всех. Но поскольку большая их часть все же не брезгает, помимо насекомых, и семенами, в кладовке

есть все семена, зреющие в наших полях и лесах, и когда они кончаются или залеживаются, их заменяют свежими. Для тех, кто не охотник до зерен, недостаток пищи возмещается остатками от наших трапез, нежным мясом, фруктами, крошеным яйцом, овощами и прочим, что можно подмешать к зернам. Синица, если она деятельна и особенно если хорошо заботится о птенцах, получает в награду кусочек сала, которое она очень любит. Насыпаем иногда и сахар. Питья в саду вдоволь. К каждой бочке с водой косо спускается укрепленная деревянная сходня, по которой птицы могут слезть к воде. В кустах стоят каменные плошки, куда наливается вода, а в зарослях на западной стороне есть родничок, который мы оправили камнями.

— Много же, однако, у вас трудов и хлопот с этими обитателями сада, — сказал я.

— Это быстро входит в привычку, — отвечал он, — а вознаграждается с лихвой. Нельзя и представить себе, чего только не узнаешь, годами заботясь о пернатых и приглядываясь к их деятельности. Никаких средств, придуманных людьми для защиты растений от вредителей, как бы хороши они ни были и как бы прилежно ни применялись, недостаточно по самой природе вещей. Сколько понадобилось бы человеческих рук, чтобы обнаружить бесчисленные места, где заводятся вредные насекомые, и применять против них эти средства. Да и полностью очищенные места не дают уверенности надолго, их надо проверять снова и снова. В самое разное время насекомые незаметно заводятся на стеблях, листьях, лепестках, под корой и распространяются быстро и неожиданно. Как же тут обнаружить зародыши и вовремя их уничтожить? Порою вредные козявки так малы, что наш глаз их не различает, а порою они заводятся в труднодоступных для нас местах, например на кончиках самых тонких веток. Иногда порча случается очень быстро, хотя думаешь, что уже осмотрел каждый уголок сада, не пропустил ничего и велел работникам все обследовать самым тщательным образом. Эта работа самим Богом назначена птицам, особенно мелким, певчим, и только птицам вполне по силам эта работа. Никакие свойства насекомых, о которых я говорил, ни их обильность, ни их мелкость, ни укромность их обиталищ, ни, наконец, быстрота их распространения, не защищают насекомых от птиц. Возьмем обильность. Все певчие птицы, даже если позднее они едят семена, кормят своих птенцов гусеницами, насекомыми, червями, а поскольку птенцы эти подрастают быстро и едят, так сказать, непрестанно, то одна только пара за один только день приносит в гнездо огромное количество таких вредителей, а уж сколько приносят их сто пар за десять дней, за две недели, за двадцать дней. Столько примерно времени требуется птенцам, чтобы научиться летать. И все уголки, как бы ни были они многочисленны, обследуются деятельными родителями. Возьмем мелкость насекомых. Как бы ни были мелки они или их личинки и яйца, зоркие, острые глаза птицы их обнаружат. А иные птицы, например королек, крапивник, должны приносить своим птенцам лишь мельчайший корм, потому что те сами, когда они вылупливаются из яйца, никак не больше какой-нибудь мухи или паучка. Если перейти, наконец, к укромности и недостижимости мест, где живут насекомые, то и это не защищает их от клюва птицы, когда той нужна пища для птенцов или для себя. Что может быть недоступно для птицы? Она взлетает к самым высоким веткам, цепляется за кору и долбит ее, пробирается через самые густые заросли, ходит по земле, проникает даже под бревна и камни. Однажды я видел, как зимой, когда ветки, казалось, окаменели от мороза, дятел вовсю долбил одну из них и добывал пищу из ее внутренности. Таким образом, кстати сказать, дятлы указывают на гнилые, пораженные насекомыми ветки, подлежащие, стало быть, удалению. Что же касается непредвиденного и внезапного нашествия гусениц, которое человек обнаруживает слишком поздно, то оно невозможно, потому что птицы за всем следят и вовремя приходят на помощь.

— До какой степени предназначены для вредных насекомых эти пернатые существа, — сказал он позднее, — явствует из того, что они разделяют свой труд между собой. Лазоревка и лесная синица находят скрытые под корой личинки листовертки и других гусениц, обыскивая кончики веток, синица большая обыскивает внутреннюю часть кроны, синица-кузнечик облезает ствол за стволом, извлекая спрятанные яички, зяблик, живущий в хвойных деревьях, отчего мы и держим таковые в саду, любит спускаться с них и охотиться на всяких жучков, а ему помогают или, вернее, превосходят его в этой работе овсянки, славки, малиновки, которые ищут и находят пищу на земле, под капустой и в живых изгородях. Не мешая друг другу, они не знают устали в своей неимоверной деятельности и как бы даже подхлестывают в ней друг друга. Я не наблюдал за ними нарочно, но когда живешь среди птиц долгие годы, наблюдения накапливаются сами собой.

Еще одну любопытную мысль, — продолжал он, — пробудил во мне, или, вернее, укрепил, поскольку она уже давно у меня возникла, образ жизни этих созданий. Всем явлениям, которые важны, Бог, кроме нашего осознания их ценности, придал и некую прелесть, располагающую к ним нашу душу. Этим столь полезным созданиям он дал еще, я бы сказал, золотой голос, который проймет и самого зачерствелого человека. В нашем саду я испытывал большее удовольствие, чем порой в залах, где игралась самая изощренная музыка, какую редко доводится слышать. Правда, птица поет и в клетке, ведь она легкомысленна, правда, она очень пуглива, всего боится, но испуг и страх быстро забываются, она прыгает на жердочке и распевает песенку, которую однажды выучила и всегда повторяет. Попав в молодости или даже в старости в неволю, она забывает о своем горе, прыгает взад-вперед в тесном пространстве, хотя ей прежде был нужен простор, и поет свою мелодию. Но это песня привычки, не радости. Наш сад — это как бы огромная клетка без проволоки, прутьев и дверки, где птица поет от необычайной радости, которой она так легко отдается, где мы

можем услышать дружный хор голосов, который в комнате показался бы лишь беспорядочным криком, где мы можем, наконец, наблюдать быт птиц и их повадки, весьма различные и часто способные вызвать улыбку у самой серьезности. Разводить птиц в саду по нашему примеру соседи не стали. Люди не глухи ни к красоте птицы, ни к ее пению, и оба эти свойства — беда для птицы. Люди хотят наслаждаться ими, наслаждаться вблизи и, не создавая, как мы, клетки с незримыми проволочками и прутьями, показывающей естество птиц, делают клетку зримую, где птица поет взаперти, пока ее не постигнет ранняя смерть. Они, таким образом, не бесчувственны к голосу птицы, но бесчувственны к ее страданию. К тому же людям, особенно детям, по слабости их и тщеславию, бывает приятно хитростью завладеть птицей, которую крылья и скорость выводят как бы за пределы человеческой силы. Поэтому ловля птиц была исстари удовольствием, особенно для людей молодых, удовольствие это, однако, нужно сказать, весьма грубое, достойное, в сущности, презрения. Еще хуже, правда, и отвратительнее, когда певчих птиц ловят не ради их пения, а ловят и убивают, чтобы их съесть. Невиннейшие, порой прекраснейшие создания, радующие нас своим сладкозвучным пением и милым нравом, дающие нам одно лишь добро, преследуются как преступники, их расстреливают, когда они повинуются зову к общению, их вешают, когда они хотят утолить острый голод. И делается это не для того, чтобы удовлетворить насущную потребность, а из прихоти, для удовольствия. В это нельзя было бы поверить, если бы мы не знали, что так поступают от недомыслия или по привычке. Но это-то и показывает, как мы еще далеки от истинной цивилизованности. Вот почему среди диких народов, а также народов, неспособных укротить свою жадность или еще не нашедших своим силам более высокого применения, мудрые люди распространили суеверия, чтобы спасти ту или иную птицу из-за ее красоты или полезности. Так стала священной птицей ласточка, которая приносит благословение дому, если влетит в него, и убить которую — грех. И вряд ли какая-либо птица заслуживает этого больше, чем ласточка, которая так прекрасна и приносит такую неисчислимую пользу. Так оказался под божественным покровительством аист, а для скворцов мы вешаем на свои деревья деревянные домики. Надеюсь, что, когда у наших соседей откроются глаза на полезность ухода за певчими птицами, они последуют нашему примеру: ведь успех и пользу они замечают как нельзя лучше. Думаю, что и нашим властям надлежало бы отнестись к этому делу серьезно, издав строгий закон против ловли и истребления птиц и соблюдая его со всей осмотрительностью и строгостью. Тогда роду человеческому была бы сохранена некая благодать и отрада, мы ходили бы по земле, как по прекрасному саду, а настоящие сады дарили бы нам радость, никогда не болея, а в особенно несчастливые годы не являя нам полного отсутствия листьев и печального запустения. Не хотите ли вы поглядеть на наших пернатых друзей?

— С удовольствием, — сказал я.

Мы поднялись и отошли еще дальше в глубь сада.

Многоголосый щебет в саду и громкое пение поблизости, немало удивившие меня вчера, когда я слышал их из комнаты, показались мне сейчас чем-то очень приятным, даже достопочтенным, и, видя шагающих в ветках или скачущих по песчаной дорожке птиц, я проникался какой-то радостью. Мой провожатый подвел меня к живой изгороди, указал на нее пальцем и сказал:

— Смотрите.

Я ответил, что ничего не вижу.

— Присмотритесь получше, — сказал он, снова указывая направление пальцем.

В густом сплетении колючих веток, устроенном в изгороди, я увидел гнездо. В гнезде сидела малиновка, судя по красной метке на спинке. Она не вспорхнула, а только чуть повернула к нам головку и без страха, доверчиво посмотрела вверх черными, блестящими глазами.

— Эта малиновка сидит на яйцах, — сказал мой провожатый. — Поздний брак, как то часто бывает. Я уже несколько дней навещаю ее и подкладываю поблизости личинки хрущака. Плутовка это знает, поэтому она уже спрашивает меня о них и не боится пришедшего со мной незнакомца.

В самом деле, птичка спокойно сидела в гнезде, ее не смущали ни наши речи, ни наши взгляды.

— Вообще-то с ней надо быть честным, — сказал мой гостеприимец, — но у меня сейчас нет личинок в руке — поэтому, Густав, сходи в дом и принеси мне одну.

Юноша быстро повернулся и поспешил в дом.

Тем временем мой провожатый провел меня немного вперед и снова показал мне под колючками в изгороди гнездо, где сидела овсянка.

— Эта сидит на своих птенцах, на которых нет еще и пушка, и греет их, — сказал мой провожатый. — Она не может надолго отлучаться от них, поэтому большую часть пищи доставляет отец. Но через несколько дней они окрепнут настолько, что станут отовсюду вылезать из-под матери, хотя она время от времени и будет садиться на них.

Овсянка при нашем приближении тоже не улетела, а спокойно посмотрела на нас.

Так показал мне мой провожатый еще несколько гнезд с птенцами, которые, если они были одни, разевали при звуке наших шагов желтые клювы и ждали пищу. В двух других сидели матери, при нашем приближении они не взлетели. Когда мы проходили мимо еще одного гнезда, где птенцов кормили родители, те не прервали своего занятия, а подлетали и потчевали детенышей в нашем присутствии.

— Сейчас я показал вам гнезда, которые еще населены, — сказал мой гостеприимец, — но большинство из них уже опустело, молодняк уже порхает по саду и упражняется для осеннего перелета. Гнезд больше, чем можно предположить, мы осматриваем только те, что под рукой.

Между тем вернулся Густав с требуемой личинкой и вручил ее старику. Тот пошел к живой изгороди, где находилось гнездо малиновки, и положил личинку на дорогу с ним рядом. Едва он вновь подошел к нам, стоявшим поблизости, малиновка вышмыгнула из нижних веток изгороди, подбежала к личинке, схватила ее и вернулась назад.

Не могу передать, как тронуло меня это зрелище. Мой гостеприимец показался мне мудрецом, снизошедшим к низшей твари.

Юный Густав тоже был очень весел и выказывал радость, когда заглядывал в кусты, где было чье-то жилище. Это послужило мне доказательством, что разорять гнезда, похищать яйца и птенцов и вообще ловить птиц не свойственно детям от природы, что жажда разрушения, если она проявляет себя, вызвана и направлена по этому пути родителями и воспитателями и что при хорошем воспитании она превращается в свою противоположность.