Бабье лето
Шрифт:
Я пошел по тракту в прежнем направлении.
Первого же встретившегося мне человека я спросил, кому принадлежит белый дом на холме и как зовут его владельца.
— Принадлежит он асперскому хуторянину, — отвечал тот. — Вы же сами были вчера на асперском хуторе и расхаживали с асперским хуторянином.
— Но разве владелец этого дома может быть хуторянином? — спросил я. Ведь мне было известно, что в этих местах каждого зажиточного крестьянина называют хуторянином.
— Сначала он не был асперским хуторянином, — отвечал тот, — но он купил хутор у прежнего асперского хуторянина и построил дом, который стоит в саду и принадлежит к асперскому хутору. И теперь он асперский хуторянин, потому что прежний давно умер.
— Неужели у него нет другого имени? — спросил я.
— Нет, мы называем его асперский хуторянин, — ответил тот.
Я увидел, что этот человек ничего больше не знает о моем гостеприимце,
Мне встретилось еще несколько человек, от них я получил тот же ответ. Все относили дом в саду к асперскому хутору, а не хутор к дому. Поэтому я решил прекратить расспросы, пока не нападу на человека, от которого можно ждать более толкового ответа.
Поскольку названия «асперский художник» и «асперский хутор» мне не понравились, я пока что мысленно назвал дом, где так усердно пестовали розы, домом роз.
Но никто, кого я мог бы еще расспросить, мне больше не встретился.
Продолжая свой путь, я перебирал в мыслях впечатления последнего дня. Меня радовало, что в этом доме я застал такую чистоту, такой порядок, какие видел дотоле лишь в доме моих родителей. Я вспоминал все, что показал и сказал мне старик, и теперь мне казалось, что тогда я мог бы гораздо лучше вести себя, лучше отвечать на некоторые речи и вообще говорить гораздо лучше.
Эти мои размышления были прерваны. Пройдя по дороге около часа, я вышел к углу букового леса, о котором мы позавчера вечером говорили. Лес этот относится к владениям моего гостеприимца, и там я когда-то зарисовывал раздвоенный бук. Дорога у леса становится немного круче и поворачивает за его угол. Когда я дошел до этого поворота, мне встретилась коляска, медленно спускавшаяся на тормозах. Ехала она медленнее обычного, наверное, потому, что ее седоки взяли за правило осторожность. В открытой, с откинутым ввиду прекрасной погоды верхом коляске сидели две женщины, пожилая и молодая. На обеих были вуали, спускавшиеся со шляп на плечи. У старшей вуаль покрывала лицо, которое, однако, поскольку вуаль была белая, немного проглядывало. Младшая откинула вуаль с обеих сторон, открыв лицо воздуху. Взглянув на дам, я снял шляпу в знак почтительного приветствия. Они любезно поблагодарили, и коляска проехала мимо. Коляска все ниже спускалась с горы, а я думал, что нет, пожалуй, лучшей натуры для рисования, чем человеческое лицо.
Я смотрел вслед коляске, пока она не скрылась за поворотом. Потом пошел по опушке вперед и вверх.
Через три часа я взобрался на холм, с которого можно было оглядеть местность, откуда я пришел. С помощью вынутой из мешка подзорной трубы я ясно увидел белую точку дома, где провел последние две ночи, а за домом виднелись воздушные горы. Как мала была эта точка в огромном мире!
Вскоре я пришел в селение, где, поскольку до сих пор нигде не останавливался, собирался пообедать, хотя солнце еще не совсем достигло зенита.
В этом селении я снова спросил о владельце белого дома, описав, как мог, и дом, и его местоположение. Мне назвали человека, занимавшего когда-то высокие государственные посты. Но назвали мне два имени — барона фон Ризаха и некоего господина Моргана. Как и прежде, я был в неведении.
На другой день утром я вышел к горной гряде, которая была целью моего похода и куда я решил перебраться через равнину с другой горной гряды. В полдень я дошел до того постоялого двора, где собирался поселиться. Мой чемодан был уже там, и мне сказали, что меня ждали раньше. Я назвал причину моего опоздания, устроился в комнате, мною заказанной, и приступил к делам, заняться которыми назначил себе в этой части гор.
6. Гость
На новом месте я оставался довольно долго. Работа, рождая все новые задачи, требовала продолжения и не отпускала меня. Позднее я еще дальше уходил в глубь горной долины и затевал дела, которых вовсе и не намечал на это лето.
Поздней осенью я вернулся к своим родным. На этот раз все было так же, как при каждом моем возвращении домой. Когда я покидал горы, листья кленов, берез и ясеней не только давно опали, но успели приобрести грязно-черный цвет, напоминавший уже не детенышей веток, какими они были летом, а питательную почву для новых растений, в какую они превратятся зимой. Жители горных долин и отлогостей, которые при случае разводят огонь во всякое время года, теперь поддерживали его в своих печах, чтобы согреться, весь день, а ясными утрами на горных лугах блестел иней, и зелень папоротников превратилась в какую-то сухую ржавчину. Но когда я вышел на равнину и горы на ее краю маячили уже синей каймой, когда наконец спускался к нашей столице по широкой реке, меня овевал такой мягкий и теплый воздух, что я подумал, что слишком рано покинул горы.
Я пошел по прямой улице, свернул в переулок-другой и наконец оказался перед хорошо знакомым домом и садом.
Поднявшись по лестнице, увидев мать и сестру, я первым делом спросил о здоровье и благополучии моих родственников. Все обстояло превосходно, мать уже позаботилась об уборке моих комнат, все было вытерто, вымыто и на своих местах, словно меня ждали именно в этот день.
После короткого разговора с матерью и сестрой я, не дожидаясь чемодана и воспользовавшись оставшимся дома платьем, оделся на городской манер, чтобы пойти в город и повидать отца, который был еще у себя в лавке. Людская толчея на улицах, множество нарядных людей в аллеях зеленой площади между городом и предместьями, коляски, катящиеся по брусчатке улиц, и, наконец, когда я вошел в город, красивые витрины и представительность зданий поразили и чуть ли не подавили меня полной противоположностью моему сельскому окружению. Но постепенно я освоился, и все это снова стало привычным и отлично знакомым. Я не зашел к друзьям, проходя мимо их жилья, не заглянул по пути в книжную лавку, где не раз проводил по вечерам часок-другой, а поспешил к отцу. Застав его за письменным столом, я почтительно поздоровался с ним и был сердечно встречен. После короткой беседы о здоровье и других общих предметах он отправил меня домой, сказав, что у него есть еще кое-какие дела, но он скоро придет, чтобы провести вечер с матерью, сестрой и со мною.
Я снова пошел напрямик домой. Там я обошел сад, сказал несколько ласковых слов нашей дворняге, которая приветствовала меня прыжками и радостным воем, и провел некоторое время с матерью и сестрой. Затем заглянул во все комнаты нашего жилища, особенно в комнаты со старой мебелью, книгами и картинами. Они показались мне почти убогими.
Вскоре пришел отец. Стол был сегодня накрыт для ужина в комнатке, увешанной старым оружием и обвитой плющом. Окна можно было не затворять до самого вечера. Поскольку за время моей отлучки в город мой чемодан и мои ящики уже доставили с пристани, я велел отнести в эту комнату привезенные мною подарки: для матери несколько редких горшков и другую посуду, для отца улитковый камень особой величины и красоты, разные куски мрамора и часы семнадцатого века, а для сестры — обыкновенный эдельвейс, засушенную горечавку, шелковый крестьянский платочек и серебряную нагрудную цепочку, какие носят в некоторых горных селениях. В эту же комнату принесли и то, что приготовили в подарок и мне: рукодельные работы матери и сестры, среди них особой красоты дорожную сумку, затем всякого рода карандаши, распределенные в коробочке по степени твердости, замечательные ручки для перьев, гладкую бумагу, а от отца — атлас гор, о котором я уже несколько раз упоминал и который он теперь мне купил. После того как все было с радостью преподнесено и принято, мы сели за стол, сегодня вечером только мы одни, как то постепенно стало обычаем при моем возвращении после долгого отсутствия. Подали кушанья, которые мать считала моими любимыми. Тепло, непритворная любовь, какие можно найти в каждой дружной семье, были мне после долгого одиночества необычайно отрадны.
После того как поговорили обо всем, что прежде всего занимало родственников, и о том, что произошло в самое последнее время, после того как мне описали всю жизнь дома в мое отсутствие, пришлось и мне рассказать о моем путешествии. Я объяснил его цель, сказал, где побывал и что сделал, чтобы ее достигнуть. Упомянул я и о старике и рассказал, как попал к нему, как хорошо был им принят и что там увидел. Я высказал предположение, что он, судя по его говору, может быть родом из нашего города. Отец порылся в памяти, но не мог припомнить никого, кто соответствовал бы моему описанию. Город велик, заметил он, мало ли с кем из его жителей он не был знаком. Сестра заметила, что, может быть, из-за окружения, в каком предстал мне этот старик, я увидел и изобразил его в каком-то другом, особом свете, отчего и трудно его узнать. Я возразил, что не сказал ничего, кроме того, что видел, и видел так ясно, что мог бы даже написать это красками, будь я в обращении с ними ловчее. Решили, что со временем, наверное, все выяснится, коль скоро он пригласил меня посетить его снова, а я, разумеется, так и поступлю. То, что я не спросил напрямик его имени, все мои родные одобрили, поскольку он сделал нечто гораздо большее — принял и приютил меня, не справляясь ни о моем имени, ни о моем происхождении.