Бабье лето

Штифтер Адальберт

В ту же пору я начал ходить в театр. Пока мы были детьми, отец не разрешал нам смотреть спектакли. Он говорил, что от этого у детей непосильно возбуждается воображение, они приписывают себе всякие произвольные чувства и становятся потом жертвами желаний или даже страстей. Когда мы подросли, что со мной произошло уже давно, а с сестрой не больше года назад, нам разрешили изредка посещать Придворный театр. Для таких посещений отец выбирал пьесы, которые, по его мнению, для нас подходили и способствовали нашему развитию. На оперы и уж подавно на балеты ходить нам не дозволялось, под запретом были и театры в предместье. Да и спектакли мы смотрели не иначе как в обществе родителей. Получив самостоятельность, я приобрел и свободу ходить в театр по собственному выбору. Но, будучи занят научными трудами, я не испытывал особого к тому устремления. По привычке я иногда ходил на те же самые пьесы, что уже видел с родителями. Этой осенью все пошло иначе. Порой я сам выбирал пьесу, постановку которой хотел увидеть в Придворном театре.

Тогда на придворной сцене подвизался один артист, славившийся тем, что в роли Шекспирова короля Лира он будто бы достигал предела человеческих возможностей в актерском

искусстве. Придворная сцена пользовалась к тому же и славой образцового для всей Германии театра. Утверждали поэтому, что на немецком языке ни на одной немецкой сцене нет ничего, что могло бы сравниться с его игрой, а один знаток театральных постановок в своей книге об этом предмете сказал насчет исполнения роли короля Лира на нашей придворной сцене, что тот не смог бы играть так, как он играет, если бы в нем не горел луч того дивного света, который создал и наполнил непревзойденной мудростью этот шедевр.

Узнав о таких обстоятельствах, я решил сходить на ближайшее представление «Короля Лира» на нашей придворной сцене.

И вот однажды в газетах, ежедневно приходивших к отцовскому завтраку, был объявлен «Король Лир» на придворной сцене, а исполнителем главной роли был назван актер, о котором я говорил и который находился уже в преклонном возрасте. Дело было зимой. Я устроил свои дела так, чтобы отправиться вечером в Придворный театр. Любя наблюдать городскую жизнь так же, как во время своих походов жизнь гор, я вышел пораньше, чтобы медленно пройти путь из предместья в город. На мне был простой костюм, в котором я обычно выхожу на прогулки, и дорожная шапочка. Накрапывал дождик, хотя нижний слой воздуха был довольно холодный. Дождь не был мне неприятен, скорее он радовал меня, хотя и мочил мой костюм, испортить который так уж сильно нельзя было. Я шагал навстречу дождю не спеша. Дорога между деревьями на открытом пространстве перед городом была покрыта льдом, как стеклом, и люди, шедшие передо мною и рядом, часто оступались на скользких местах. Я привык к неудобным дорогам и шел по катку без затруднения. Ветки деревьев блестели рядом с горящими фонарями, вообще же надвигалась ночь, и все кругом, и стены города скрывала темень. Когда я сошел с пешеходной дороги на проезжую часть улицы, мимо меня с грохотом проносились экипажи. Лошади растаптывали, а колеса разрезали наледь. Большинство колясок, хотя и не все, ехали в театр. Мне было прямо-таки странно, что они, как и я сам, устремлялись в этот неприветливый вечер куда-то, где будет разыграна какая-то выдуманная история. Так я подошел к освещенному навесу, где останавливались экипажи, повернул к входу, купил билет, сунул свою шапочку в карман пальто, сдал его в гардероб и вошел в светлый нижний этаж зрительного зала.

У отца я перенял привычку никогда не смотреть театральное представление сверху или с большого расстояния, потому что исполнителей надобно видеть в обычном их положении, а не глядеть на верхушки их голов или плеч, и потому еще, что надобно наблюдать за их мимикой и жестикуляцией. Остановившись поэтому примерно в конце первой трети рядов, я стал ждать, когда наполнится зал и звонок объявит начало спектакля.

Как обычные места, так и ложи очень быстро заполнились нарядными, как то полагалось, людьми, и, привлеченная, вероятно, славой этой пьесы и этого спектакля, толпа валила сюда сегодня куда более густая и пестрая, чем то видно было с первого взгляда. Мужчины, стоявшие рядом со мной, это отметили, и действительно, в толпе мелькали люди, пришедшие, по всей видимости, из самых отдаленных предместий. Когда наконец зал набился битком, большинство стало с любопытством глядеть на занавес. У меня не было тогда, да и теперь нет привычки рассматривать в переполненных помещениях толпу, одежды, наряды, огни, лица и все прочее. Поэтому я спокойно сидел, пока не заиграла и не умолкла музыка, не поднялся занавес и не началась пьеса.

Вышел король, он был, как он впоследствии говорил о себе, король с головы до пят. Но он был и опрометчивым, достойным жалости глупцом. Регана, Гонерилья и Корделия говорили так, как они, по их нраву, и должны были говорить, граф Кентский тоже говорил так, как только и мог. Король тоже принимал эти речи так, как то соответствовало его горячему, легкомысленному и все же симпатичному нраву. Он изгнал простодушную Корделию, не сумевшую украсить свой ответ и вызвавшую у него тем больший гнев, что прежде она была его любимицей, и отдал свое царство двум другим дочерям, Регане и Гонерилье, которые на вопрос, кто больше всех любит его, ответили чрезмерно льстивыми речами, тем самым уже показав, если бы у него был рассудок, всю неискренность своей любви и вызвав у благородной Корделии такое отвращение, что на вопрос, как она любит отца, та отвечала скупее, чем то, может быть, сделала бы в другое время, когда ее сердце открылось бы по своей воле. Кента, попытавшегося защитить Корделию, он, рассвирепев на него, тоже изгнал, и при таком пылком и ребяческом нраве короля ничего хорошего ждать уже не приходилось.

Я этой пьесы не знал и был захвачен ходом событий.

Первый месяц король со своими ста рыцарями живет у первой дочери, чтобы на следующий гостить у другой, и так далее поочередно, как было условлено. Последствия этого худого порядка сказались и на стране. В высоком роду Глостеров внебрачный сын восстает против отца и правомочного брата и творит бесчинства, поскольку и в королевском доме творятся бесчинства и безобразия. При дворе дочери и присоединенном к нему втором дворе короля с его рыцарями возникают разногласия и распри, и ответы дочери на действия короля очень понятны, но и жутковаты. Разрывает сердце простодушная, почти глупая уверенность, с какой король покидает нагрубившую ему в ответ на его действия дочь, чтобы перебраться к другой, более кроткой, которая, однако, прогоняет его еще грубее. На его слугу надевают колодки, его самого не принимают, потому что не приготовились, потому что ждут другую сестру, которую следует принять, королю же советуют вернуться к покинутой дочери и подчиниться ее распоряжениям. Прежде король слепо уповал на дочерей. Он был опрометчив в суждении о Корделии, легкомыслен при раздаче чинов. Теперь приходят раскаяние,

стыд, ярость и бешенство. Он не хочет возвращаться к дочери, предпочитая выйти в степь в ненастье и бурю: пусть они неистовствуют, им-то он ничего не дарил. Он выходит в пустыню ночью, в непогоду, в грозу, подставляя седины ветру, он шагает по степи в сопровождении одного лишь шута, он швыряет свой плащ и, исчерпав запас слов, твердит только: «Лир! Лир! Лир!», но в одном этом слове заключены вся его предшествующая история и все его теперешние чувства. Затем он бросается шуту на грудь и в страхе кричит: «Шут, шут! Я схожу с ума, я не хочу сойти с ума, только не это!» Последние три слова он произнес мягче, как бы просяще, и у меня по щекам потекли слезы, я забыл о людях вокруг меня, мне казалось, что действие происходит сию минуту. Я встал и не отрывал глаз от сцены. Теперь король и в самом деле сходит с ума, в дни, последовавшие за той ненастной ночью, он венчает себя цветами, гуляет по холмам и полям и правит суд в обществе нищих. Тем временем его дочь Корделия уже уведомлена, что Регана и Гонерилья обижают отца. Она явилась с войском, чтобы его спасти. Его нашли в поле, и теперь он лежит в палатке Корделии и спит. За последнее время он очень осунулся, на наших глазах он становится все старше, даже как бы все меньше. Он долго спал, врач считает, что помешательство вызвано было лишь непомерной остротой чувств и что длительный покой и освежающий сон приведут его ум в порядок. Наконец король пробуждается, смотрит на стоящую рядом с ним женщину, не решается признать в ней Корделию и, не полагаясь на свой рассудок, смущенно говорит, что считает эту незнакомую женщину своей дочерью. После того как его мягко убеждают в верности его предположения, он без слов скатывается с кровати и на коленях, сложив руки, просит собственное дитя простить его. Мое сердце в этот миг просто разрывалось, я с трудом превозмогал боль. Ничего подобного я не ожидал, спектакля не было и в помине, передо мной была самая действительная действительность. Счастливая развязка, которую вводили в постановки этой пьесы в то время, чтобы смягчить ужасные чувства, вызываемые данной историей, не произвела на меня никакого впечатления, сердце говорило мне, что это невозможно, и я просто не соображал, что происходит передо мной и вокруг меня. Немного оправившись, я робко огляделся, словно чтобы посмотреть, наблюдали ли за мною. Я увидел, что все лица обращены к сцене и, взволнованные, как бы прикованы к месту действия. Только в ложе партера, очень близко от меня, сидела девушка, не замечавшая представления, она была бледна, как мел, и ее родственники хлопотали вокруг нее. Она показалась мне необыкновенно красивой. Лицо ее было залито слезами, и я не мог оторвать от нее взгляда. Поскольку сопровождавшие обступили ее, словно закрывая от любопытных, я почувствовал свою оплошность и отвел глаза.

Между тем спектакль кончился, и вокруг меня возникла суета, которая всегда связана с уходом из театра. Я извлек носовой платок, вытер лоб и глаза и направился к выходу. Я зашел в гардеробную, взял и надел пальто. Когда я вышел в передний зал, там толпился народ и, поскольку выходов было много, людская масса колыхалась туда-сюда. Я влился в большой поток, медленно вытекавший из главного выхода. Вдруг мне показалось, что перед моими направленными на выход глазами, совсем близко, появилось что-то, требующее внимания. Я перевел взгляд, и действительно передо мною, совсем близко, оказались большие, прекрасные глаза и лицо девушки из ложи партера. Я пристально посмотрел на нее, и мне почудилось, будто она приветливо на меня посмотрела и мило мне улыбнулась. Потом я видел ее только сзади и заметил, что она была закутана в черный шелковый плащ. Наконец я вышел через главный выход. Вынув из кармана пальто свою шапочку, я надел ее и еще немного постоял, глядя вслед отъезжающим экипажам, красные фонарики которых прорезали тусклую тьму. Дождь лил гораздо сильнее, чем когда я шел сюда. Я направился домой. Удалившись от едущих экипажей, выбравшись из потока людей, я свернул на пустынную дорогу, которая шла между рядами деревьев к предместью. Шагая мимо темноватых фонарей, я вышел к улицам предместья, прошел их и наконец оказался в доме родителей.

Время близилось к полуночи. Мать, всегда озабоченная в подобных обстоятельствах здоровьем близких, была еще одета и ждала меня в столовой. Сказав мне об этом, отпершая дверь служанка направила меня туда. У матери был готов для меня ужин, и она хотела, чтоб я съел его. Но я сказал, что слишком еще занят спектаклем и есть не могу. Она встревожилась и заговорила о лекарстве. Я ответил, что вполне здоров и ничего, кроме отдыха, мне не нужно.

— Что ж, коль тебе нужен отдых, то и отдыхай, — сказала она, — не буду тебя принуждать, я желала тебе добра.

— Желала добра, как всегда, дорогая матушка, — отвечал я, — спасибо тебе за это.

Я схватил и поцеловал ее руку. Мы пожелали друг другу спокойной ночи, взяли свечи и разошлись по своим комнатам.

Я разделся, лег в постель, погасил свечи и дал постепенно успокоиться своему пылкому сердцу. Уснул я только под утро.

Первое, что я сделал на следующий день, — это попросил у отца сочинения Шекспира из его библиотеки и, получив их, положил у себя в комнате для чтения этой зимой. Я снова стал упражняться в английском, чтобы читать их не в переводе.

Когда минувшим летом, простившись со своим старым гостеприимцем, я шел по опушке леса проселочной дорогой, мне встретились две ехавшие в коляске дамы. Тогда я подумал, что человеческое лицо — лучший предмет для рисования. Эта мысль возникла у меня снова, и я старался приобрести какие-то знания о человеческом лице. Я пошел в императорскую картинную галерею и посмотрел все имевшиеся там картины с прекрасными женскими головками. Я часто ходил туда и рассматривал эти головки. Но я разглядывал и головки живых девушек, с которыми встречался, а в сухие зимние дни даже ходил на общественные гулянья и смотрел на лица встречавшихся девушек. Но среди всех головок, будь то на картинах или живых, не было ни одной, лицо которой по красоте могло хотя бы отдаленно сравниться с лицом той девушки в ложе. Это я знал наверняка, хотя, собственно, не мог даже представить себе это лицо и не узнал бы его, если бы увидел его снова. Я увидел его в исключительных обстоятельствах, а в спокойной жизни оно, конечно, должно быть совсем другим.