Бабье лето
Шрифт:
Кроме уроков рисования, я продолжал с сестрой упражняться в испанском языке и в игре на цитре. Она и вообще с детства немного подражала мне во всем, что я делал, а мне всегда доставляло удовольствие руководить ею. Так оно отчасти и оставалось.
Возобновились и продолжались уроки, которые давал мне мой друг, сын ювелира, учивший меня разбираться в драгоценных камнях. Поскольку мы и помимо того иной раз дружески с ним беседовали, я, хотя мне всегда трудно говорить кому-либо что-либо по поводу его собственного занятия, как-то собрался с духом и поделился с ним своими мыслями насчет огранки драгоценных камней: я полагаю, мол, что не следует подавлять камень оправой, но не следует и оставлять его без какой-либо оправы, кроме той, что необходима, чтобы прикрепить камень к одежде; нужен поэтому некий средний путь, позволяющий увеличить красоту камня красотой обработки и сделать материал, и сам по себе уже драгоценный, истинной драгоценностью, то есть произведением искусства. Я сослался при этом на формы, которые создало искусство средневековья и от которых можно отправляться и впредь.
— Ты в общем совершенно прав, — отвечал мой друг, — мы все чувствуем это более или менее ясно, исключая тех, кому ничего не важно и все безразлично, кроме того, что ведет прямо к наживе. Поэтому делались и делаются попытки одухотворить оправу. Они удаются больше или меньше в зависимости от того, кто делает наброски — большие или небольшие художники. Но в этом-то и корень всех
Мне все было очень понятно, и больше я речи об этом не заводил. Отныне я еще внимательнее и подробнее рассматривал работы, которые мой друг заказывал в разных мастерских города. Большинство их было очень красиво, красивее, думаю, чем можно увидеть где-либо. Тем не менее я утверждал, что если бы вообще художественный вкус был выше и тоньше, то люди, выкладывающие большие деньги за украшения, отдали бы такие же или, может быть, еще большие деньги за то, чтобы получить в виде драгоценностей настоящие произведения искусства. На это мой друг возразил, что как ни был бы высок, как широко ни распространился бы художественный вкус, число покупающих украшения только как украшения все равно оставалось бы больше числа тех, кто заказывает в виде драгоценностей подлинные произведения искусства, которые он-то и считает вершиной своего ремесла. К тому же иных людей, обладающих художественным вкусом, настолько покоряет красота камней, что им, кроме этой единственной красоты, уже ничего не нужно. В последнем мой друг был особенно прав: чем больше я сам рассматривал камни, чем больше имел с ними дела, тем сильнее становилась их власть надо мной, и я понимал людей, которые заводят коллекции просто драгоценных камней без оправ и наслаждаются ими. Есть какое-то волшебство в тонком бархатистом блеске драгоценных камней. Я предпочитал окрашенные, цветные, и как ни сверкали алмазы, меня больше волновало простое, богатое, глубокое сияние цветных.
Свои занятия, оставленные на лето, я возобновил. Я корил себя за то, что так запустил их, жил такой беспорядочной жизнью. Я делал то, что привык делать зимой, и продолжал прежние свои работы. Регулярность этих занятий вскоре оказала на меня благотворное действие: все больное, что я носил в себе, несмотря на радость, которую доставляли мне воспоминания из области искусства и науки, отступило назад и померкло благодаря твердой, серьезной, строгой занятости, которую приносил с собой каждый день и которая делила его на уроки и сроки.
Бывал я так же, как и прошлой зимой, в привычных компаниях, посещал музыкальные вечера и художественные выставки.
Чтобы все это совместить, нужно было точно распределять время, и я должен был им верно пользоваться. К этому я, правда, привык с детства, я очень рано вставал и успевал многое из дневного урока сделать при лампе к тому часу, когда в доме начиналось утро и все собирались к завтраку. К тому же я не нуждался в длительном сне и урывал часок-другой у наступающей ночи. Деятельность давала мне силы, а если у меня случался душевный подъем, придавала ему ясность и прочность.
Одним из первых моих походов после возвращения был визит к княгине. Она сама лишь несколько дней назад вернулась в город из своего любимого сельского пристанища и еще не вполне освоилась. Приняла она меня, как всегда, очень приветливо и расспросила о моих летних занятиях. Многого сообщить я ей не мог и кроме измерений, предпринятых мною на Лаутерском озере, упомянул свои увлечения по части искусства и свою любовь к литературе. Об особых отношениях с моим гостеприимцем я упомянул лишь в общих чертах, считая нескромным без приглашения посвящать старую, почтенную женщину со множеством любопытных знакомств в подробности моей жизни. Княгиня и не вдавалась в них, выказав тем больший интерес к искусству и писателям. Она спрашивала меня, что я читал, как это воспринял и что я об этом думаю. Она оказалась знакомой со всеми названными мною сочинениями, но греческие, о которых я рассказал ей, читала лишь в переводе. Она в общем коснулась всего, а кое на чем остановилась особо. Наши мнения порой совпадали, а порой расходились, и она всегда старалась обосновать свой взгляд, что мне, во всяком случае, давало каждый раз какую-то новую точку зрения. В разговоре об искусстве она потребовала, чтобы я показал ей если уж не все, то хотя бы некоторые рисунки и картины по своему выбору. Я сказал, что все — это будет, пожалуй, чересчур, тем более что на первых порах я делал только естествоведческие зарисовки и сам не могу определить ту границу, где естествоведческие рисунки переходят в разряд художественных произведений. Я выберу из всех периодов что-нибудь и принесу ей. Определили, когда я приду к ней в полуденные часы.
Я пришел в назначенный день, в доме никого не было, кроме чтицы, и велено было никого не принимать, ведь рисунки не предназначались для еще чьих-то глаз. Просмотрев все листы, она все одобрила, особенно привлекли ее внимание естествоведческие зарисовки растений, потому что она много занималась ботаникой и все еще, особенно живя в деревне, отдавала время этой науке. Она радовалась точности зарисовок и совершенно верно определила, какие из них более всего соответствовали оригиналу. После этих зарисовок ей больше всего понравились рисунки голов. В моих пейзажных этюдах она, наверное, заметила односторонность, ибо, конечно, хорошо знала разные ландшафты, проводя каждое лето по нескольку недель в каком-нибудь прекрасном уголке нашей страны. Однако в этом смысле она не высказалась. По поводу голов она сказала, что таким способом можно создать целое собрание портретов замечательных людей. Я ответил, что такой целью не задавался, да и нелегко мне судить, кто человек замечательный. Просто я понял, рисуя долгое время предметы природы, что человеческое лицо — достойнейший предмет для рисунков, и
Она спросила меня о моих научных изысканиях, которые я последовательно описал, и выказала желание узнать что-то взаимосвязанное. Величайший интерес вызвала у нее история возникновения и длящегося и поныне развития нашей земли. Я возразил, что мы еще недостаточно сведущи в этом и что я-то уж никак не принадлежу к тем, кто дал богатую пищу для новых выводов, хотя стараюсь открыть как можно больше для себя и при случае для других. Если она хочет узнать об этом и о том, что сделано другими, не углубляясь в имеющиеся ученые труды и не превращая этот предмет в самоцель, то подходящие время и случай, несомненно, представятся. Она была явно довольна и отпустила меня с милой добротой, так ей свойственной.
С тех пор мои отношения с ней стали другими. После того как я один раз побывал у нее дома среди дня, такое случалось часто, либо когда мы собирались смотреть картины или рисунки, для чего не хватило бы света вечерних ламп, либо когда она приглашала меня на беседы, которые потом обычно шли между нею, ее компаньонкой и мною, — редко присутствовали кто-либо из ее сыновей, или внучка, или кто-то из ее близких родственников, — предметом же этих бесед бывали чаще всего история земли или что-либо относящееся к естествознанию. Порою я и сам заходил к ней ненадолго, чтобы справиться о ее здоровье. Другой вид применительно ко мне приняли и вечера. Поскольку мы как-то говорили о поэтических произведениях, которыми я занимался в последнее время, и поскольку принадлежали они как раз прошлому, не имевшему ничего общего с нынешними поделками, каковыми княгиня в теперешние ее годы не занималась, а времена, когда она принимала такие вещи к сведению, давно миновали, было решено выбирать то или иное сочинение и наслаждаться им вместе. Происходило это по вечерам, и мне часто приходилось исполнять роль чтеца, особенно если общество бывало немногочисленное, что в вечера, когда читали вслух, случалось часто. Эта роль досталась мне из-за некоторых испанских баллад. Княгиня, компаньонка и еще один участник чтений плохо понимали испанский язык, но баллады решено было читать по-испански. Читать поручили мне, и с помощью вставных объяснений и разговоров на нашем родном языке мы в конце концов как-то понимали эти баллады. После этого мне приходилось читать и по-немецки, и нередко спрашивали мое мнение о прочитанном и требовали, чтобы я что-то объяснил. Такое случалось особенно часто, когда мы решились подступиться к страницам Сервантеса и Кальдерона. На других языках, особенно на итальянском Данте и Тассо, очень любила читать компаньонка княгини. Древних греков — мы взяли только «Илиаду», «Одиссею» и кое-что из Эсхила — читал я один в немецких переводах. Очень много говорили при этом об общественной жизни древней Греции, о домашнем укладе, о государстве греков, о свойствах и особенностях их страны и морей. Для таких занятий этой зимой меня приглашали к княгине гораздо чаще, чем то бывало раньше. Весна и обычное время отъездов в деревню наступили для нас слишком рано, мы договорились о том, чем займемся будущей зимой, и княгиня простилась со мной с расположением и приязнью.
В нашем семейном кругу участились теперь разговоры между отцом и мною об искусстве и книгах. Он рассказал мне, как полюбил книги и стал собирать картины. При этом он заговорил о своей молодости и, будучи в более радостном и взволнованном настроении, чем обычно, подробнейше рассказал о том, как прожил ее. Он описал мне, как ему самому приходилось добывать себе средства, чтобы чему-то научиться, и как его старший брат, человек, видимо, очень способный, хоть и оказывал ему помощь, но очень малую, вынужденный сам заботиться о себе, да и старше-то он был лишь на год. По совету разумных людей отец начал читать и в годы учения проводил свободные дни в своей каморке за книгами. Освободившись от учения и бывая по делам службы то в нашем городе, то в первых торговых городах Европы, он знакомился с художниками, посещал их мастерские, собирал знания о живописи и ходил с этими знаниями в знаменитые картинные галереи крупнейших городов. Тут оказалось, что ему дважды приходилось начинать учиться сначала. В Риме, куда он направился из Триеста, чтобы вольно пожить там полгода, ему стало ясно, что он ничего не знает. Не пав духом, он начал все снова, и от Рима-то и пошла его любовь к старинным картинам. Его брат учился в государственных учебных заведениях, и, очень любя брата, отец перенял у него любовь к древним языкам. В годы службы у отца было больше свободного времени, чем когда он учился, и он пользовался им для своих склонностей. С одним старым аббатом, который, уйдя с должности настоятеля монастыря, наслаждался в нашем городе в зимнее время, как он выражался, достойным досугом, отец читал древних поэтов и историков. Аббат, великий охотник до античной литературы, открыл у отца склонность к таким вещам и помогал ему своими знаниями. В комнате аббата отцу не раз приходилось читать вслух так называемых классиков. Познакомился с ним отец у своего патрона, в чьем доме в честь аббата, который был когда-то учителем этого патрона, один или два раза в году устраивали праздник. Патрон, последний работодатель отца, был, как я узнал, человек чести, он не только предоставлял своим служащим возможность чему-то научиться, посылая их в поездки, где они могли завести деловых друзей, завязать знакомства, связи и тому подобное, но и оставлял им время, чтобы они, если у них не было средств для больших предприятий, могли начать с малого и перейти в конце концов к самостоятельности. Так и отец, начав с небольших сбережений, постепенно расширял дело и наконец, когда оно под покровительством хозяина наладилось, стал при его поддержке самостоятельным коммерсантом. Откладывая то, что он мог употребить на развлечения, отец покупал то книги, то произведения искусства, то совершал путешествия с образовательной целью. Связи его умножались, становясь все полезнее, и тогда-то он познакомился с моей матерью и добился ее руки. Она принесла в дом немалое приданое, и так, общими силами, была заложена основа, позволявшая нам, детям, не только свободно и независимо жить с родителями в их собственном доме, но и рассчитывать на подспорье в будущем, а самому отцу окружить себя тем, что тешило ему сердце и наряду с любовью супруги и благополучием детей могло послужить наградою его старости. Успев обвенчать последнего своего ученика, престарелый аббат вскоре умер. Отец с молодой женой трижды навестил своих старых родителей, которые жили далеко в лесистом краю, на небольшой доход с поля, и вскорости умерли. Благородный патрон отца еще крестил нас, а потом, отойдя от дел, поселился у своей единственной дочери, вышедшей замуж за одного уважаемого помещика, и умер у нее на руках. Так все обстоятельства изменились. Свой родной дом в лесу с небольшим полем отец и его брат подарили одной из сестер, та умерла бездетной, и поскольку ни он, ни брат не могли вести это хозяйство, дом достался дальнему родственнику. Брат отца умер до нашего совершеннолетия, так же как дед и бабка с материнской стороны, и так как у матери не было ни сестер, ни братьев, мы остались одни, без каких-либо родственников с обеих сторон. Любовь, оставшуюся у отца после смерти его родных, память о которых, особенно о брате, он бережно хранил, отец, по его словам, перенес на мать и на нас; его дом — это теперь единственное его достояние, и нам, сестре и мне, надо любить и держаться друг друга, особенно когда мы останемся одни, а он и мать почиют на кладбище.