Багаж
Шрифт:
В отдельном пакете был отрез на платье — красная ткань, блестящая, а к ней еще и нитки для шитья.
А потом он возник у нее перед дверью. Незнакомец, которого звали Георг. Не сказавшись заранее. Без предупреждения. Никто никогда и не предупреждал ни Марию, ни Йозефа о своем появлении. Да и как? И зачем? Сперва послать кого-то, кто должен будет сказать, что некто явится сюда в такой-то день? И какой бы это имело смысл? Два бессмысленных конца. Тем не менее от незнакомца можно было бы ожидать, что он попросит какого-нибудь парнишку из деревни проводить его до места. Тем самым было бы подчеркнуто мирное намерение. Но он внезапно предстал перед ней — она снова развешивала белье, держала в руках белую рубашку, которую перестирывала уже в третий раз, то ли по рассеянности,
Это выражение, которое иногда использовала моя мать. Когда она думала, что я ей вру, она говорила: «Смотри мне в самое нутро!»
В какой-то момент я ей сказала, а мне было тогда лет восемь, и во мне скопилось уже достаточно возмущения по поводу нашей семьи, потому что я выслушала уже много историй, в первую очередь о братьях моей матери, из которых никто, кроме Генриха, не был нормальным — таким, как все люди, — и я сказала матери:
— Никто не говорит так, как ты! Ты постоянно говоришь так, как больше никто не говорит! Почему ты говоришь так, как никто больше не говорит?
И она ответила:
— Приведи пример! И не берись меня судить!
И я сказала:
— К примеру: «Смотри мне в самое нутро!» Никто не говорит «в самое нутро». Если кто хочет сказать нечто такое, он говорит: «Смотри мне в глаза», а не «Смотри мне в самое нутро»!
— А, это у меня от моей матери, — объяснила она. — От твоей красавицы-бабушки. — И на том же выдохе добавила: — Она была как ты.
Тут я разъярилась еще больше:
— Что это значит? — вскричала я и даже топнула. — Что это значит опять? Ты всегда говоришь намеками.
И она ответила:
— Смотри, как бы тебе не стать такой, как она!
Моя «красавица-бабушка» была и образцом, и укором. В ней все было добродетельно, но когда мою мать что-то во мне настораживало или не нравилось ей, она всегда предостерегала меня, как бы мне не стать такой, как бабушка. Хорошим в бабушке были ее кротость и то, что она каждого выслушивала и считала, что каждый достоин быть выслушанным, причем до конца, а где конец, определяет только сам говорящий. Временами мне приходила мысль, что вся кротость моей бабушки была не чем иным, как обыкновенным безразличием и апатией. Еще одна добродетель бабушки состояла в том, что она была незлопамятна. Нехорошо в ней было только одно: ее красота. Нехорошо из-за последствий. В нашей семье я считаюсь красивой. Это слово хотя и не употребляется по отношению ко мне, но я могу сделать заключение из косвенных высказываний. «Ты думаешь, тебе все позволено только из-за твоего личика?» Или: «Да просто собери волосы в хвост, зачем тебе еще какая-то прическа!» Или как раз это: «Смотри, как бы тебе не стать как твоя бабушка!»
Теперь-то я думаю, что это предостережение моей матери вовсе не было угрозой. Она хотела сказать, что я должна жить с оглядкой: для хорошенького лица повсюду таятся опасности. Если она так считала, то знала, почему. В некотором смысле для женщины не так уж и благоприятно быть красивой. Так ей представлялось. О красоте моей бабушки даже после ее смерти все еще ходили легенды.
Я сейчас забегу вперед, опережая то, что в этой истории последует гораздо позже, но мне не выдержать, откладывая это на потом, мне не терпится рассказать об этом прямо сейчас: в какой-то момент перед домом Марии и Йозефа остановился священник, нежданно-негаданно, точно так же без предупреждения, как и незнакомец, которого звали Георг. Но священник не был так предрасположен, как незнакомец. А незнакомец-то был предрасположен. Он был настолько предрасположен к Марии, насколько к ней не был предрасположен до сих пор никто. Даже Йозеф. Тот-то мог быть нежным. Когда стемнеет, даже очень нежным. Он всегда был готов прийти на помощь. И ко многому
— Поверни-ка лицо к солнцу!
И Мария повернула. Но все-таки спросила:
— А зачем повернуть-то?
— На этом лице все можно прочитать, — сказал священник.
— Что, например? — спросила она.
— Как долго твой муж уже отсутствует? — ответил священник вопросом на вопрос, но это звучало как приказ.
— Столько, сколько идет война, — сказала Мария.
— А живот?
— Какой живот?
— Твой живот, поганка ты этакая! Сколько времени твоему животу?
Ей бы сказать, что она не хочет, чтобы с ней говорили в таком тоне, даже духовному лицу не следует так с ней разговаривать. Но она так испугалась злости в его словах, что вовсе ничего не ответила.
— Проклятое это лицо! — воскликнул священник. При этом он повернулся назад и крикнул вниз, в долину, как будто стоял на церковной кафедре, а снизу на него взирала вся община, справа женщины, слева мужчины, вслушиваясь в его проповедь. — Разве кто может поверить, что Господь Бог сотворил это лицо? Разве кто поверит, что Господь Бог так несправедлив? Женщины ропщут, когда видят твое лицо, и действуют своим мужьям на нервы. Почему, дескать, досталось ей, а не мне. Так они говорят. Как будто муж изваял твое лицо, чтобы таращиться на него. Они приходят ко мне на исповедь и говорят мне это. Почему, мол, не я? Как будто я вылепил твое лицо. Да из какой бы грязи я его вымесил, скажите, пожалуйста?
Такой грязи не водится в наших местах. Такая грязь накапливается разве что в городе. И с лица потом переходит прямиком в живот. Ха! Это короткая дорога. И мужиков ведь не осудишь. Ты ведь тоже так считаешь, нет? Когда я тебя спрашиваю, отвечай, поганка, и говори как есть: кому Господь Бог дает такое красивое лицо, как у меня, скажи, признайся же, тому он дает и право путаться с мужчинами. Коль ты их к себе подпускаешь. А для чего же еще годится такое лицо. Ведь именно так ты считаешь! Сознавайся! Сознавайся!
Все это, потому что моя бабушка была беременна. А Йозеф в ту пору был на войне, собственно, в горах Италии. Это было, когда война длилась уже полгода. И Йозеф, так думал священник и, вероятно, думала вся деревня, тут был ни при чем. Хотя он два раза за этот срок приезжал в отпуск. Но эти приезды были слишком короткими. Священник и все остальные расценивали такие приезды как недостаточные. И как только живот стал явственно заметным, об этом пошли разговоры. Жены других солдат тоже беременели, но про них разговору не было. В обсуждениях приводились расчеты. Отпуск длится три дня, хорошо. Человеку, прибывшему с фронта, разве не потребуется хотя бы один день на то, чтобы просто отдохнуть? В этот день он больше ни на что не способен. Потом остается всего два дня. Обычно муж и жена, когда муж приезжает прямо с войны, первое время чужие друг другу, про это всегда рассказывают, и это отчуждение длится обычно дольше, чем усталость солдата. Допустим, один день. Хорошо. Тогда остается всего один день на исполнение супружества. И то, что зачатие произойдет именно в этот день, люди рассматривали как невероятное событие. Ну или хотя бы как маловероятное.
Мария же была беременна, и в животе у нее росла моя мать.
Моя бабушка не могла противостоять взгляду незнакомца. Держи себя в руках! — приказала она себе. Этот приказ она знала в применении лишь к одному делу: в отношении похоти. В остальном в ее жизни не было ничего, что требовало бы от нее сдержанности. «Держи себя в руках!» — это ей строго наказывала еще ее мать. Та застукала ее однажды, когда она «наложила на себя руку». Именно это выражение — «наложить на себя руку» — использовала ее мать. Позднее Мария где-то прочитала этот оборот речи, но там говорилось о том, что человек лишил себя жизни. «Он наложил на себя руки». Каким образом он это сделал, там не упоминалось. Она тогда подумала, что, должно быть, зарезал себя ножом. Ведь нож держат в руке, когда разрезают себе другую руку, то есть запястье. Резать, кстати, надо не поперек, а повдоль. Откуда она это взяла, она сама не знала.