Багаж
Шрифт:
Был один прилавок с тюками тканей, там Мария остановилась и любовалась. Это у нас фамильное, мы, женщины, любим ощупывать ткани, и моя мать, и мои тетки, а я так особенно, и моя бабка Мария тоже.
— Да вы пощупайте, пощупайте, — предложила продавщица, швабка, пододвигая по прилавку рулон текстиля, и Мария взяла ткань между большим и указательным пальцами и потерла ими друг о друга.
— Ну что же вы с краешку, захватывайте поглубже, — посоветовала продавщица.
Мария не понимала, что имеет в виду продавщица, что значит поглубже, и продавщица ей показала.
— Сперва закатайте рукав, — сказала она, взявшись при этом за платье Марии, расстегнула пуговки и задрала рукав
— Спасибо, — сказала Мария и снова опустила рукав, но пуговки не застегнула.
За спиной у нее стоял бургомистр:
— Какой цвет тебе нравится больше всего?
— Голубой, — сказала Мария.
— А красный пошел бы тебе больше, — сказал он.
— Но это же ты не для меня.
— А если бы было для тебя?
Шнапс там тоже был. Не хочет ли она выпить глоток, спросил бургомистр, но это было не всерьез. А он-то пил охотно, но пьяным не становился никогда. Большинство здешних мужчин пили редко, но если начинали, то напивались по-свински. Йозеф не пил никогда.
Она сейчас сходит к своей сестре и к зятю, сказала она, а потом вместе с ними обоими снова вернется на рынок.
Но не это она намеревалась сделать. Она и сама не знала, что она сделает, но весь интерес к рынку у нее уже пропал. Ярмарка ведь продлится долго, до вечера, часов до шести. На одном прилавке со сладостями она углядела круглый леденец, величиной с ладонь, его цветные спирали закручивались к центру — красные, белые и зеленые. Продавец сказал, что красный — это земляника, зеленый — это ясменник, а белый — лимон. Уж очень большой леденец, в рот не влезет, тем более в детский. Но от него же нужно отламывать и делить на всех. Правда, тогда вся красота нарушится. Просто так его хранить бессмысленно. Но он мог бы стать общим подарком. Скажем, подвесить его в кухне, и кто хочет мог бы его полизать. Или на пять минут дать его Генриху, на пять минут Катарине, на пять минут Вальтеру и на пять минут, если он захочет, Лоренцу. Она боялась, что Лоренц скажет: зачем ты потратила деньги на такую глупость, не буду я его лизать. И тогда он окажется единственным, кому она ничего не привезла. Вон там, дальше она видела деревянную тележку, ее мог бы тянуть на веревочке Генрих, а Вальтера можно было бы в нее посадить. Но тогда Лоренцу опять же ничего бы не досталось. А что было бы для него в самый раз? Из еды точно ничего, он все поделит между братьями и сестрой, а себе оставит самую малость или вовсе ничего.
В ее сторону шел мужчина, молодцеватый такой, в одной белой рубашке и в черных брюках, и даже в руках не нес ни пиджака, ни куртки, и вид у него был не местный, и говорил он не по-здешнему, но больше всего он отличался от местных стрижкой: от висков вверх срезано почти все дочиста, а наверху шевелюра.
— Вы ищете что-то определенное? — спросил он.
— А это ваш прилавок? — спросила она. — Я ищу что-нибудь для моего сына, ему девять лет.
— А чем он интересуется?
— Вот этого я как раз не знаю. Вы говорите так странно. Я ни у кого не слышала такого выговора. Кто вы такой будете?
Тут незнакомец громко рассмеялся и смеялся долго.
— А я еще никогда не видел, чтобы женщина была такой прямой.
— Что вы имеете в виду под «прямой»? — спросила Мария.
— Если бы у меня, допустим, был кривой нос и я бы вас спросил, не кривой ли у меня нос,
— А что еще я должна была бы сказать?
Тут незнакомец опять рассмеялся — громко и надолго.
Эту историю моя бабушка рассказала своей старшей дочери Катарине, но лишь несколько лет спустя. А моя тетя Катэ рассказала потом мне. По ее словам, моя бабушка, а ее мать, была пьяной только один раз за всю жизнь, тетя Катэ не знала, что именно послужило поводом, но в тот раз она ни с того ни с сего вдруг заявила, что была влюблена всего один раз в жизни, вот как раз в этого мужчину, и с тех пор она, мол, знает, что влюбленность не означает ничего, а любовь означает многое, — никогда бы в трезвом состоянии у Марии так не развязался язык в разговоре с ее дочерью.
— Меня зовут Георг, — сказал незнакомец, протягивая Марии руку. — Я из Германии, из города Ганновер, и здесь я отнюдь не случайно. А вы?
Он не хочет меня разглядывать, подумала Мария, но все-таки разглядывает, и ему не удается скрыть изумление, что я такая красивая. Так или приблизительно так ей приходилось думать уже не раз. Много ума не надо, чтобы истолковать взгляды мужчин. Он рассказал ей, что приехал в эту деревню, чтобы передать одной семье скорбную весть. Умер их сын, он был его другом, его лучшим другом, и ему выпало сообщить об этом несчастным родителям.
— А вы что, уже были на войне, и там убило вашего друга? — спросила Мария.
— Нет, — ответил он, — это был несчастный случай, никак не связанный с этой дурацкой войной.
Больше он не хотел об этом говорить, она заметила, но и обрывать на этом разговор он тоже не хотел, потому что боялся: сейчас она повернется и уйдет. Здешняя ли она, спросил он.
Она дала ему короткий ответ. Этот мужчина, которого зовут Георг, мне нравится, думала она. Это было бесспорным фактом. Но ей также нравятся и горы в свете закатного солнца. А что она влюбилась в него, она заметила только потом. Он назвал ей фамилию той семьи, которую искал. Такая фамилия была здесь у многих. Поэтому она сказала: нет, я их не знаю. Они попрощались, пожав друг другу руку, честь по чести, и она отправилась к своей сестре, ни разу за всю дорогу не оглянувшись, даже опустив очи долу. Дом сестры стоял на горке, и пока она шла, он мог ее видеть.
Зять был в палисаднике и позвал свою жену, та выбежала из дома, и начались объятия.
Потом они ели хлеб с салом, запивая водой, подкисленной капелькой уксуса, сидели во дворе перед домом и смотрели под горку, на рынок. В шесть часов Мария была уже внизу, там уже не осталось и следа от утреннего оживления, все уже досыта насмотрелись.
— Нам пора, — сказал бургомистр.
Он был в превосходном расположении духа и много говорил. Он зарезервировал себе быка, его пригонят, самому не надо ни о чем беспокоиться, бык чистопородный, люкс, находка для каждого, у кого есть корова. Он говорил не переставая весь обратный путь. Через всю деревню он проехал, минуя собственный дом, не дав Марии вставить ни словечка, и делал вид, как будто он забыл, что Генрих, Катарина и Вальтер оставались у его жены и ждали, когда их заберут.
— Я их отправлю домой потом. Еще пока светло. Движение им не повредит. Спать будут лучше.
У источника он помог Марии сойти с повозки и вручил ей пакет, завернутый в коричневую бумагу. Для детей он купил карамельных конфет и еще кое-какие вещи для школы. А для нее, Марии, был отдельный пакет. В знак благодарности она привстала на цыпочки и поцеловала его, Готлиба, Амадея. Лоренц сидел рядом с собакой на ступенях веранды, опираясь локтями на колени, уткнувшись подбородком в ладони, и смотрел на них издали.