Багаж

Хельфер Моника

Это армейская повестка, сказал адъюнкт, и добавил, что Мария должна подтвердить получение своей подписью. В скобках пусть напишет «жена». И что у него с собой химический карандаш, он чернильный, подпись будет действительна. И сам же и послюнил этот химический карандаш.

Мария знала, что сейчас война, но то, что она имеет какое-то отношение к ней, что отзвуки ее долетят сюда, наверх, в дом на краю долины, в тени под горой, это ей даже в голову не приходило. Что там в точности и какими словами было написано в повестке на отпечатанном бланке, она не смогла бы пересказать, но смысл был такой: Йозеф Моосбруггер призывается на войну.

Бургомистра деревни звали Готлиб Финк, и у него тоже были свои делишки. Он был единственный, с кем Йозеф говорил больше, чем требовала необходимость. И дольше,

чем «да, нет, привет» и еще раз «да, нет». Иногда Йозеф спускался с горы и прямиком шел к дому бургомистра, заходил, не постучавшись и не окликнув, и оставался в доме по целому часу. Но друзьями они не были. Хотя бургомистр был бы не прочь стать другом Йозефа Моосбруггера. Тот был единственным, с кем можно поговорить, он, во-первых, ничем не болел, во-вторых, не вонял как скотина, и в-третьих, не был идиотом, умел читать, писать и считать более чем хорошо. Положи перед ним пример на трудное умножение, он только закатит глаза вверх — и вот уже готов ответ. Бургомистр был человек щедрый. В делишках всегда делился поровну, даже если Йозеф принимал самое малое участие. Всегда пятьдесят на пятьдесят. Йозеф был не столь великодушен. Но бургомистр ему это не припоминал. У бургомистра были коровы, куры и несколько коз, но это было у всех, а еще он пристроил к своему дому мастерскую. Он был оружейник с собственным клеймом. Раньше он своими руками вытачивал и фрезеровал стволы, сам выпиливал и подгонял приклады, пропитывал их специальным составом и полировал. Но теперь он получал отдельные части уже готовыми откуда-то из Южной Германии и только собирал их. Это обходилось дешевле и было прибыльнее. Он ставил на готовое оружие свое клеймо, и тогда ружье было подлинным, от Финка, а ружья Финка славились еще тогда, когда все в них делалось вручную, к тому же собственноручно. Йозефу бургомистр подарил ружье, к тому же двуствольное. Это было более чем щедро. Все еще удивлялись этому. Все говорили об этом, хотя точно никто не знал того, что говорил. Какой-нибудь столяр работал бы за такое ружье больше полугода. Может, Йозеф и впрямь был его другом. Ведь если человек делает вид, что не нуждается ни в каком друге, это еще не значит, что он в нем действительно не нуждается.

Когда пришла повестка, друг Йозефу понадобился. Бургомистр на войну не призывался на том простом основании, что нужен был там, где был. И это справедливо: Йозефу, к примеру, он нужен был тут, в деревне.

Йозеф любил свою жену. Сам он этого слова никогда не говорил. Такого слова даже и не было в местном обиходе. Невозможно было сказать на его привычном диалекте «я тебя люблю». Поэтому оно и в мыслях у него не возникало. Мария принадлежала ему. И он хотел, чтобы она принадлежала ему и чтобы принадлежала к нему; первое предполагало кровать, второе семью. Когда он шел по деревне и у источника на площади видел мужчин, играющих в деревянные ножички, которые каждый вырезал себе сам, и когда он видел, что они его видят, он прочитывал в их взглядах: вон идет муж Марии. И ни у кого из них даже в мыслях не было, а не закрутить ли с ней. Теперь же, когда он получил повестку, они могли подумать, что шансы открываются. Шансы так себе, средненькие, ведь никто не знал точно, сколько продлится война; что из Вены, что из Берлина доходили слухи, что скоро все кончится, но на это никто бы не поставил.

Йозеф пошел к бургомистру и сказал:

— Ты мог бы присмотреть за Марией, пока я буду на фронте?

Бургомистр знал, что в этом случае означало «присмотреть». В первую очередь, как он думал, Йозеф хочет тем самым сказать, что он своей жене не доверяет. А сама-то она себе доверяет? Вот в чем вопрос! Она же каждое утро смотрится в зеркало.

При этом разговоре никто не присутствовал. Деликатный был разговор, без свидетелей. Как бургомистр мог ответить мужу моей бабушки? Посмел бы он уточнить: «Ты имеешь в виду, чтобы я приглядывал, не идет ли кто к ней на горку в твое отсутствие?»

А Йозеф на это что? Сказал бы: «Да, именно это я и имею в виду»? Тогда бы он признался, что не доверяет своей жене.

Йозеф сказал:

— Да, было бы хорошо, если бы ты присмотрел, не идет ли кто к ней на горку.

«А почему?» — мог спросить бургомистр. Но этим бы он обидел Йозефа. А он не хотел. Ведь это означало бы, что кто-то из деревенских или откуда-нибудь со стороны мог совершить насилие над красивой Марией? И что в этом случае бургомистр был бы обязан вмешаться? А как

он мог вмешаться? Пристрелить кого-то?

Бургомистр сказал:

— Я о ней позабочусь. Не беспокойся об этом на войне, Йозеф.

Может ли быть так, чтобы такая красивая женщина была создана лишь для одного мужчины? Бургомистр полагал, что Мария была верна только из страха, который испытывала перед своим мужем, а уж вовсе не из-за нехватки интереса к другим. И не надо устраивать много шума из-за того, что тот или этот строил свои расчеты на том, что Йозеф может погибнуть на войне, таков уж человек и таковы люди. Разумеется, этого бургомистр не сказал бы Йозефу. Как раз потому, что хотел сохранить за собой его дружбу. Он был бургомистр и был заинтересован в том, чтобы его деревня обошлась без потерь к тому моменту, когда закончится война. Кроме того, он считал, что хорошо иметь красивого друга, да и жена бургомистра была того же мнения; она считала, что Йозеф украшает его. Уж очень ей нравился Йозеф. Она даже сама откровенно говорила, что была бы не прочь поглядеть на него как-нибудь в натуральном виде, голым, лучше всего где-нибудь в лесу, одного, без посторонних, но было ясно, что в реальности ей такая опасность не грозила, иначе бы она попридержала свой язык. За моей женой, думал бургомистр, никому не пришлось бы присматривать, и я бы это никому не поручал, если бы на фронт призвали меня. Бургомистр был счастливо женат. Он и его жена считались самыми веселыми людьми не только в маленькой деревне, но и во всей долине до самого Брегенца. И заводилой в этом считалась главным образом она. И так заразительно смеялась, что даже Йозеф подсмеивался, стоило ей только начать, хотя он даже не знал, что ее так рассмешило.

— Вот если бы она перебралась к нам вниз со всеми детьми, — сказал бургомистр, — это было бы самое лучшее, но это, к сожалению, невозможно.

— Да и незачем, — рассудил Йозеф. — Достаточно и того, что ты будешь присматривать. Поговаривают, что в октябре уже все закончится. И тогда уж я снова вернусь.

— К тому же и с фронта дают отпуск, — добавил бургомистр.

— Если все кончится так быстро, как говорят, так и в отпуск не сходишь, — сказал Йозеф.

Так все и думали. Но Йозефу выгорело даже два отпуска с фронта.

После того, как жена проводила Йозефа на войну — обняла и поцеловала — и он уже двинулся в путь, на спуске с горы слегка припадая в коленях по своему обыкновению, тут она побежала за ним, вернула его обратно, утянула в дом, в спальню, расстегнула ему ремень и прильнула к нему.

— Почему ты так кривишься? — спросила она.

— У меня зуб болит, — сказал он.

— Но это же будет только хуже, — встревожилась она.

— Ничего, на фронте есть и зубные врачи, — отмахнулся Йозеф. — Еще даже и получше, чем в Брегенце.

— Откуда ты знаешь?

Он встал с кровати и отстранил ее от себя: не приставай, дескать, с расспросами, просто он знает и все. А то вопросам конца не будет, и он тогда опоздает.

В начале сентября призвали всего нескольких мужчин из деревни. Почему мой дед оказался в числе первых — на этот вопрос я не знаю ответа. Их было всего четверо, одного звали Франц, как кайзера, второго Людвиг, третьего Алоиз, ну и вот Йозеф. Им пришлось идти пешком через ближайшую деревню в следующую, и только оттуда их забрал грузовик и отвез на вокзал в Брегенц, а уж потом на фронт, где уж и как он тогда проходил. В итоге из них четверых вернулся с войны только один, Йозеф. Алоиз уже через неделю был убит. Людвиг умер в лазарете через пол года. Франц погиб через год на горном перевале Вальпарола. Призвали на войну пятерых следующих парней, из них вернулись назад только двое.

Но пока что первые четверо мужчин воткнули себе в шляпы цветочки и стоя выпили на дорожку. Шнапс выставил бургомистр — как представитель кайзера, и он же сделал напутственный выстрел в воздух. Толпа ребятишек сопровождала рекрутов, как называли призванных на фронт. Но маршировали ребятишки только до ближней деревни, а оттуда повернули назад. И дальше будущие солдаты пошагали одни, и уже не строевым шагом, и не распевая маршевые песни, да и вообще уже немного протрезвев. Они говорили о том, что не успели сделать, что должны были сделать и что непременно сделают, как только снова вернутся домой через несколько дней или недель. Цветки из своих шляп они выдернули и выбросили на обочину дороги. Зачем они теперь, когда никто из своих больше их не видит.