Багаж

Хельфер Моника

Второй сынок Йозефа тоже сопровождал его до ближней деревни. Лоренц, своенравный, упрямый мальчишка, которому только что исполнилось девять лет. Он был умный, в школе удивлял учителя своими вычислениями в уме, а отец радовался и гордился, что этот дар сын унаследовал от него. Жизнь в горах Лоренцу не нравилась уже сейчас. Он не хотел становиться крестьянином. Уже одно то, что он раздумывал о том, кем станет в будущем, отличало его от всех остальных мальчишек в деревне. Он интересовался моторами, а их во всей долине, которую попросту называли Вальдом, то есть Лесом, было совсем не много, к тому же все они были одинаковые. Отец похлопал его по плечу, а больше ничего, вот и все его прощание.

Дома обязанностью Лоренца было смотреть за скотиной — двумя коровами и козой. Была еще собака. По кличке Волк. Отец его хорошо выдрессировал. Волка не приходилось сажать на цепь. Отец выложил из камней линию вокруг дома, за эту линию собаке было запрещено выбегать, что бы там снаружи ни случилось. Но почтовый адъюнкт все равно его боялся. Когда Мария видела, что почтальон приближается к их подворью, она убирала собаку в дом. Лоренц бы так не поступил. Он любил собаку, она была членом семьи, а члена семьи не прячут в дом, когда кто-нибудь приближается со стороны. Потом еще была кошка, которой бросали объедки, а если объедков не оставалось, она должна была позаботиться о себе сама.

Лоренц выгнал коров пастись, хотя и поздновато, но ведь день-то начинался необычно. Перед тем как отцу уйти, Генрих, старший сын Йозефа и Марии, подоил коров и козу. Потом отец долго и обстоятельно мылся с мылом у источника, помыл и голову. Мама увела детей в дом, она не хотела, чтобы они видели отца голым. Коза и днем, и ночью оставалась в загородке. Лоренц задавал ей охапку сена и при этом заглядывал в горизонтальные зрачки ее глаз. И думал, как и всякий раз, стоя перед козой: отчего не у всех одинаковые глаза? У кошки вертикальные щелочки, у козы горизонтальные полоски, а у людей круглые дырки.

Что могло бы выйти из моего дяди, не родись он на отшибе, не будь он одним из «багажа»! И что могло бы выйти из его братьев и сестер?

— Война — это нормально, — сказал он мне однажды.

В этом не было никакой видимой связи с разговором, который он как раз вел и в котором я к тому же и не участвовала. Когда мой дядя Лоренц беседовал с моим отцом, я была бессловесна как зонтик, висевший на спинке стула, на котором он сидел.

— Что ты хочешь этим сказать? — спросила я, предварительно откашлявшись. У него была такая манера — либо игнорировать меня, либо неожиданно обращаться ко мне, ткнув мне в грудину указательным пальцем. Дядя с харизмой. Это и хорошо, и плохо, причем одновременно.

Он ответил:

— Почему, девочка, я должен говорить что-то одно, имея при этом в виду что-то совсем другое? Я сказал то, что сказал: «Война — это нормально».

Он что, забыл, как меня зовут?

Когда он приходил к нам, я не могла сохранять спокойствие. Я всегда была чем-нибудь захвачена. Во Вторую войну он был в России, дома у него оставалась жена, а потом и в России появились жена и ребенок, но он их оставил и пустился в дальний путь, назад к своей жене в нашу страну, иногда его подвозила какая-нибудь военная попутка, иногда он ехал по железной дороге, не покупая билета, иногда на заднем сиденье мотоцикла, но большую часть времени он шел пешком.

Он часто приходил к нам, когда я была маленькой. Играл с моим отцом в шахматы. Он ненавидел тупость сельской жизни. Об этом они с моим отцом говорили — отец тоже не жаловал крестьянство, в конце концов, он был сыном служанки в Лунгау, а его отец, богатый, благополучный, никогда о нем не заботился. У дяди Лоренца в нашей стране было трое детей, он считал своих сыновей бестолковыми и никудышными, причем еще до того, как они вообще могли бы сделать что-нибудь толковое; из них ничего и не вышло, один из них повесился на дереве.

Дядя Лоренц открыто признавался, что в России у него живет вторая семья. Ему было пятьдесят лет, когда пьяный шофер задавил его насмерть на мосту через Рейн в Брегенце. Его собака сидела рядом

с ним и выла. Я назвала своего сына его именем.

— Но я не такой, и я не хочу быть таким, — сказал он.

Главным помощником матери был Генрих. Когда разыгрывалась вся эта история, ему было одиннадцать, на два года больше, чем брату Лоренцу. Он был безгласный, тихоня, никогда не мечтал ни о чем, кроме как крестьянствовать. Его мама часто говорила ему:

— Да ты взрослее меня! Сделай хоть раз какую-нибудь глупость, Генрих!

Но он не делал глупостей. Он так хотел крестьянствовать, что даже не задумывался никогда, не подумать ли ему, может быть, о чем-нибудь другом. Ему действовало на нервы, когда Лоренц при всякой ерунде размышлял, действительно ли это ерунда. До конца своих дней он считал на пальцах.

Мать, сказал ему отец накануне вечером, перед тем, как уйти на войну, мать должна работать только в доме, а хлопотать по хозяйству — обязанность их двоих, Генриха и Лоренца. Катарина, которой было десять, помогала матери по кухне, в стирке и уборке. Вальтер еще ни на что не годился, он только играл с деревянной юлой, которую ему вырезал опять же Генрих; но он так и не смог заставить эту юлу вращаться по-настоящему.

Катарину я называла тетя Катэ. Когда она умерла, ей было почти сто лет. Она красила волосы в черный цвет. Худощавая, стройная, она сохраняла осанку до самого конца. Плечи держала прямо, и, если смотреть на нее сзади, даже в ее восемьдесят лет можно было подумать, что ей не больше сорока, а по походке Катарины казалось: вот идет женщина, которая интересуется жизнью. А если посмотреть на нее спереди, то можно было принять ее за индианку, как их изображают на картинках. Кто смотрел на лицо Катарины, тот видел старый черно-белый фильм, вестерн, каждая морщинка была четко и рельефно обозначена. У нее был длинный нос с горбинкой и рот, всегда готовый произнести: а ну-ка слезайте с моей шеи. Она любила моих сестричек, особенно старшую за то, что та была безупречной невидимкой. Я же казалась ей слишком буйной, она говорила: ой, я с тебя не могу. Я спрашивала, что она имеет в виду, чего она с меня не может. Она рубила воздух ребром ладони, вот и все объяснение. Поздним летом она посылала меня, когда смеркалось, за яблоками вместе с ее сыном. Мы должны были прокрасться в сад определенного соседа, потрясти там яблоню «гравенштайн», набрать по полному рюкзаку яблок и так же незаметно ускользнуть. Меня при этом всегда мучила совесть, словно это я — я! — подстрекала на воровство тетю Катэ и ее сына, который всегда смотрел на меня так, будто я происхожу из воровского рода.

А мой дядя Вальтер? Он утонул в Боденском озере, когда ему было сорок два. Он у нас был рыжий, он и моя мать — единственные из всего «багажа» не черноволосые, к тому же у него было рябое лицо, голова высокой посадки и торс, словно высеченный скульптором из мрамора. Он волочился без разбору за всеми женщинами, и женщинам он вроде бы нравился. Помимо толстой супруги с пятью детьми, у него была еще одна женщина, которая ходила на панель. Его благоверная жена, в свою очередь, изменяла ему с представителем фирмы, торгующей приборами для домашнего хозяйства. В какой-то момент возлюбленная стала слишком обременительной для него, и он передал ее своему младшему брату. И после этого утонул. Когда его отца забрали на войну, Вальтеру исполнилось всего пять лет.

Стояло начало сентября, и было еще очень жарко. Лоренц стянул с себя рубашку и обвязался ею вокруг пояса. Лицо его было серьезно, как у отца, даже казалось немного мрачным. Пес ждал перед домом, то и дело наступая лапой на границу, выложенную из камней специально для него. Еще ни разу он не перешагнул через эту запретную черту без разрешения. Он перебирал лапами и визгливо поскуливал. Лоренц положил ему на голову ладонь.

— Волк, — сказал он. — Сейчас мы с тобой пойдем.