Бал шутов. Роман
Шрифт:
Ничего не помогало.
Сокол был подстрелен, на лету.
Подстреленный, он лежал в постели и голосил, как плакальщица. Соседи угрожали вызвать милицию, но он не прекращал. Никогда до этого он еще не создавал тайных обществ. Тем более, по передаче власти.
Естественно, он волновался и вопил.
Кроме всего, Борщ дал Соколу устав «Набата», размер членских взносов, программу и план действий.
В уставе была клятва верности на трех языках, в программе —
В плане был захват самолета.
Он не умел угонять. Он не умел водить.
Он даже не летал на самолетах — его тошнило.
Прямо с кровати он позвонил Борщу.
— Вы охуели, — сказал Борщ.
— Я?! — возмутился Борис, — это я придумал угон?! Зачем угон? Какой угон?! Вся власть элите? Хорошо, но элита не умеет угонять!
— Научите! — приказал Борщ.
— Как, я же сам не умею!
Но в трубке уже раздавался храп.
Казалось, Борщ заснул, забыв ее повесить.
— Скотина! — произнес Сокол.
— Что вы сказали? — голос Борща был свеж и звонок.
— Это я жене, — признался Борис, — вся власть элите!..
Через несколько дней у комика Леви кончилась валюта. Он лежал на каменном полу большого заброшенного дома, среди ящиков и хлама, рядом с какой-то черной накрашенной женщиной, которую он называл гурией.
— Я проститутка, — пыталась объяснить ему женщина, — я не гурия. Если ты мне не будешь платить — я позову полицию.
— Чем мне платить? — спросил Леви и вывернул пустые карманы. — И где моя группа?
— Группа, — усмехнулась проститутка. — Турка ты выгнал, а Омар в панике бежал.
— Причем тут Омар, дура? — спросил Леви. — Я — член творческой группы.
— Меня не интересует твоя бандитская группа.
— Ты права… Она действительно бандитская. Но я должен в нее вернуться.
Он встал и начал одеваться.
— Я с тобой, — сказала проститутка. — Возьмешь деньги у своих бандитов.
Леви повернулся к портрету Галеви.
— Иегуда, — спросил он, — что мне делать? Эта ненормальная хочет поехать со мной. Если они увидят меня с проституткой — они мне не простят. Ты же знаешь, что такое зависть… Они меня не воьмут с собой. Ты мне можешь ненадолго одолжить…
Он прервал беседу и обратился к гурии:
— Сколько тебе надо?
Гурия молчала, широко раскрыв рот.
— Говори быстрее, я не могу заставлять ждать великого поэта.
Проститутка начала лихорадочно одеваться и выскочила
— На каком мы этаже? — спросил Леви Иегуду.
Затем он снял Галеви со стены, упаковал в чемодан, попрощался с домом, поцеловал порог, который почему-то пах кислым вином, и отправился в аэропорт.
Там он узнал, что его самолет улетел три дня назад, вместе с членом творческой группы Семеном Тимофеевичем…
Леви сел посреди летного поля и раскрыл чемодан. Со дна на него смотрел Галеви.
— Иегуда, скажи мне, что это — случайность или знамение?
— Сердце мое на Востоке, — произнес Иегуда со дна.
— Понял, — произнес Леви. — Значит, знамение. И я остаюсь, да? Что ж ты молчишь, учитель? Я остаюсь или улетаю?
— Ты остаешься, — ответил учитель…
Парижский театр Гуревича разочаровал. Казалось — всюду любители, причем ставящие свои первые спектакли. Многие пьесы были безобразны. Ему захотелось цензуры.
Он видел «Трех сестер». Режиссера надо было убить — все сестры ходили в мужицких сапогах, пили водку, а одна почему-то все время напевала «Подмосковные вечера».
Он смотрел «Дядю Ваню» — режиссера надо было убить или переименовать пьесу в «Дядю Жан» — провинциальный русский герой прошлого века ходил в джинсах, курил «Мальборо» и носил под мышкой «Нувель Обсерватор».
Чехов в далекой России вертелся в гробу.
Оставшийся в туманном Ленинграде Олег Сергеевич казался Станиславским.
«На них бы приемочную комиссию», — мечтал Гуревич.
Но работать хотелось, руки чесались что-нибудь поставить, показать этому непросвещенному обществу, на что он способен.
Он разослал сто «куррикулум вите», указав все свои заслуги и прочее. Откликнулся один режиссер, но великий. Он пригласил Гарика к себе, и Гуревич потащился в гору — великий жил на Монмартре, на самом верху. У великого все было белым — костюм, комнаты, слуга.
— Что будем пить? — спросил великий.
Перед Гариком высился белый стол, в углублении которого отдыхало по меньшей мере двести бутылок.
— «Цинандали», — попросил Гарик, чем поставил великого в неловкое положение.
В его коллекции «Цинандали» не было.
— Может, отведаете «Бордо», урожая 28–го? — спросил он.
— Давайте «Бордо», — согласился Гарик.
Они выпили, и великий рассказал Гарику всю свою жизнь, а потом сунул руку, и Гарик подумал, что он сейчас исчезнет в проруби, как светлой памяти Олег Сергеевич.
— Простите, — начал Гарик, — а работа?
— Какая? — удивился тот, — у нас сейчас 60 тысяч безработных актеров, мой дорогой.