Барби. Часть 1
Шрифт:
— Нет, не демон. Человек. Чешский дворянин, сын графа Линцкого. Будучи истовым протестантом по вероисповеданию и беспокойным авантюристом по духу, он начинал как дефенсор при германском короле Матвее, но после Второй Пражской Дефенестрации примкнул к так называемым «союзным странам» и быстро сделал недурную карьеру в их рядах вплоть до генерал-фельдмаршала. Удача не благоволила ему. Хитрец и карьерист, не наделенный талантом полководца, он обыкновенно проигрывал два сражения из трех, кроме того, отличался неразборчивостью в выборе покровителя, охотно меняя хозяев. Позже он был бит при Белой горе императорскими войсками и чудом избежал смерти, еще позже потерпел неудачу в союзе с османами, пытаясь организовать новое вторжение в немецкие земли, а получив патент фельдмаршала
— Что с того? — вяло поинтересовалась Барбаросса.
Имена той смутной поры было ей мало знакомы. Разумеется, она знала некоторых военачальников и сорвиголов, покрывших себя славой в ту смутную эпоху, предшествующую Оффентурену, но знать всех поименно…
Несмотря на то, что императорские театры ставили множество пьес и опер на тему Четырнадцатилетней войны, она редко удостаивала их своим посещением. Скудный реквизит, хлопушки, изображающие из себя артиллерию, напудренные пидоры с тонкими шпажками, разглагольствующие на авансцене по полчаса кряду… Пару лет назад дрезденский театр расщедрился было на постановку «Валленштайна» по пьесе Шиллера, но смотреть ее стоило разве что из-за декораций — полыхающий Магдебург и верно выглядел роскошно. А вот все прочее…
Она вдруг явственно вспомнила запах горящего Магдебурга.
Дело было прошлой весной, промозглой и холодной.
Они с Котейшеством улизнули с занятий, для чего ей пришлось пересчитать ребра Гарроте и потратить все сбережения на альгемайн до Ильзенбурга — броккенбургские театры из-за какой-то давней обиды Шиллера не ставили. Пьеса ей поначалу не понравилась, она с трудом разбиралась в том, кто все эти хлыщи в золоченых плащах, кто кому кем приходится, кто кого предал, кто в этой собачьей кодле за католиков, кто за протестантов… Пытаясь разобраться в этих тонкостях, она сошла бы с ума еще ко второму действию, если бы Котейшество, склонив голову, не подсказывала ей украдкой — «Это Матиас Галлас, генерал-фельдвахтмейстер при Валленштейне, захватил Мантую. Это — Горацио Вер, британец на службе Голландии, принимал участие в осаде Бреды и Маастрихта. Тот тип с жирным лицом — Пикколомини…»
Сборище властолюбивых ублюдков и холеных содомитов. Если бы не Оффентурен, распахнувший двери Ада прямо в разгар Четырнадцатилетней войны, эти хуеглоты с расшитыми гульфиками так и ходили бы друг вокруг друга, беспрестанно сплетничая, интригуя и наушничая. Барбаросса один хрен не понимала ничего в происходящем, радуясь лишь в те минуты, когда эти обряженные пидоры брались наконец за свои шпажонки. Фехтовали они так паршиво, что Каррион — Волчья Луна Каррион, сестра-батальер «Сучьей Баталии» — увидь она эти потуги, отлупила бы их обычной кочергой до кровавых соплей, но все равно это зрелище позволяло худо-бедно разогнать скуку. А уж когда в третьем действии полыхнул Магдебург…
Это были даже не декорации — всего лишь макет, выполненный из лакированной фанеры, бумаги и тряпья, собранный в глубине сцены, пожалуй даже неказистый и аляповатый, производящий впечатление лишь на известном расстоянии от зрителя. Но стоило бахнуть за сценой хлопушкам, изображающим бомбарды Иоганна Тилли, как Барбаросса едва не задохнулась от ужаса и восторга.
Это была не подожженная вата, как в привычных ей дешевых театрах, и даже не вспышка огненных чар, заставляющая тлеть парики на зрителях первого ряда. Это было… Черт возьми, она не знала, что это было, но это было охерительно.
Только что они с Котейшеством жались на галерке, прижимаясь друг к другую тощими ребрами, сжатые воняющими рыбой и капустой бюргерами, и вдруг она очутилась посреди пылающего Магдебурга бесплотным духом, мечущимся по объятым пламенем улицам. Она бежала в рядах осатаневших хорватских солдат в их меховых шапках, красных плащах и пышных шарфах, их ревущие широко открытые рты напоминали развороченные раны на алом мясе. Она ощущала страшный гул летящих над
Подвязав перерубленную пополам руку, она щерилась в лицо протестантским ублюдкам, прижавшим ее пиками к стене, пытаясь отбиться от них стиснутым в левой руке кацбальгером, но верная прежде сталь с каждым ударом наливалась страшной тяжестью и все труднее было заносить руку для удара, все ближе были скалящиеся рожи…
Зажав рукой дыру в животе, она жадно пила из фляги, привалившись к развороченной стене чьего-то дома, камень был обжигающе горячим и ноздреватым, а ее живот, напротив, ледяным и бездонным, вода проваливалась в него, не утоляя жажды, только скрипели во всем теле жилы, да в голове, звеня, тянулась какая-то длинная как бечевка мысль, которую непременно надо было додумать…
Приникнув к раскаленному орудию, она ждала, пока нерасторопная обслуга с банниками выполнит свою работу, майское саксонское солнце гладило ее по поросшей бородой щеке шершавой ладонью, рядом исходил криком какой-то пехотный офицер, которого едва вытащили из свалки, порубленный, точно колбаса в трактире, протестантскими алебардами, испуганно фыркала, кося фиолетовым глазом, кобыла по кличке Чернушка, обычно послушная и смирная, но напуганная грохотом и всеобщим переполохом…
Она глотала раскаленный воздух умирающего Магдебурга, она ощущала на зубах его горячую пыль, слышала его страшный обреченный рев, она перешагивала через мертвые тела и сама выла, уткнувшись в чьи-то потроха, ощущая подступающую к горлу предсмертную горечь…
Очнулась она лишь к четвертому действию, когда Октавио Пикколомини, жирный боров с истекающим жиром подбородком, сообщал своему сыну, что герцог Фридландский собирается отнять у императора войска, чтобы передать их шведам. Нижняя рубаха была мокра от пота, она ощущала себя так, будто проскакала тысячу мейле без седла на спине сноровистого жеребца, в голове гудело и кости казались скрепленными друг с другом так ненадежно, что могли лопнуть от малейшего движения. Магдебурга не было. Исчез, растворился, сгинул, как сгинули его обреченные защитники и торжествующие солдаты Паппенгейма. На его месте стояли совсем другие декорации, ничуть не напоминающие о страшном побоище, и другие актеры.
Хейсткрафт, легко пояснила ей Котейшество после того, как они выбрались из театра, уставшие, но довольные до дрожи. Могла и не говорить, к тому моменту она и сама сообразила, что все это было лишь иллюзией, сложным сплетением чар, погрузившим ее рассудок в отгремевшую триста лет назад битву.
Среди ведьм Броккенбург Хейсткрафт не пользовался таким уважением, как прочие запретные науки — жуткий, повелевающий плотью Флейшкрафт, способный как лечить, так и создавать чудовищ, чудовищно сложный Махткрафт, повелевающий всеми известными энергиями, от тепловых до илектрумовых и беккерелевых, и грозный Стоффкрафт, силами которого материя, подвергаясь причудливым искажениям, перетекала в иные формы. Хейсткрафт был куда более тонким искусством, воздействующим не на материю, а на разум, а также те оболочки, что его окружают — личность, память, восприятие, чувства. Опытная ведьма, владеющая навыками Хейсткрафта, может погрузить тебя в такую глубокую иллюзию, что разум не заметит подлога, приняв любую подсунутую ему картинку за данность.