Баренцева весна

Мартиросян Оганес Григорьевич

– Или тебе принадлежит тело одной женщины, или души всех остальных. Время – до тридцати лет, следом наступает вечность, обрывающаяся со смертью. После обрыва – высь или дно. Солнце – это закат, если луна – восход. Даже каша является человеком.

Винсент шел и рассказывал Тане. Сколько сказок утонуло в болотах.

– Идет себе сказка, никого не трогает, углубляется в леса, в топи, ступает неосторожно, сначала одна нога, а потом другая начинают уходить под воду, она кричит помогите, спасите, но никого рядом нет, кроме медведя и рыси, сказка уходит на дно, исчезает из виду, превращаясь в притчу и басню.

Они присели на лавочке. Наверху старуха ругала ребенка,

звучала музыка, пели ребята, бомж просил подаяние, пара собак, занятых дауншифтингом, пробежала мимо.

– Какая прекрасная онтология, посмотри вокруг.

Винсент достал сигарету и покрутил ее в пальцах. Таня вынула платок и приложила его к глазам, не обращая внимания на бытие, танцующее в пространстве.

– Это, наверное, не ко мне, – выдавила она, – просто слезы текут от холода.

Винсент не закурил. Двое сидели дальше. Они никому не мешали, но у обоих было ощущение, что они заняли чье-то место. У кого-то гигантского, неизбежного, грозного, не вмещающегося в сознание, потому они встали, огляделись и скрылись в кафе. Заказали попить. Винсент заговорил.

– Я покупаю книги, но почти не читаю, складываю на кресле, около изголовья, когда я сплю, мысли из них поступают в мой мозг, я становлюсь умнее. Впитываю в себя.

Он достал телефон, чтоб посмотреть на время.

– У тебя есть машинка перемещения.

– Разве, это смартфон.

– Только не ври, прошу.

– Я тебя не обманываю.

– Ладно, но я боюсь.

– Ты нажмешь на кнопку и исчезнешь.

Винсент убрал мобильник, время два три ноль ноль.

– Как поздно, сейчас начнутся разборки и драки, будут летать ножи, звучать выстрелы и выливаться кровь.

– Думаю, только третье. Кровь – это волк: она всегда стремится на волю. Не приживается. Не бывает ручной.

Пили гранатовый сок, без ничего, без салата, без Бродского, без капустных листов. Заходили люди, садились, заказывали мохито, напивались, угрожали потолку и стенам, шумели, посещали сортир, курили там, где нельзя, уходили на юго-запад, осторожно крались, ступали на цыпочках, чтобы не спугнуть Тупака, мечтающего о смерти, потому бегущего от нее.

– Я закажу жаркое.

– Не стоит.

– Но ты голодна.

– Я слежу за фигурой, как следят за преступником.

Татьяна взмахнула ресницами, посмотрев на художника, у которого вместо уха было отсутствие оного.

– Посидим до закрытия, есть еще полчаса, погрызем семена.

– Как тебе этот запах.

Она протянула ладонь, пахло цветами, юностью, летом и высотой.

– Я закажу абсент, два стакана, загруженных им, жидкость должна быть с горкой.

– Можно, я оплачу, пусть принесут его.

Отворилась дверь, впуская темноту в помещение, ночь клубилась, плыла, мужчина тыкал вилкой в баранину, женщина красила губы и листала глаза.

– Сейчас начнется охота.

Пьяный достал пистолет и погнался за пьяной.

– Держите ее, ловите, не давайте уйти.

Комната раскручивалась слева направо, часы шли обратно, все сходили с ума.

– Сейчас начнется то, чего никогда не было на земле, я буду жонглировать яблоками, персиками и вишней, я буду выпускать изо рта огонь, я буду спать, лежа на потолке, заплатите по счету, за икру, за лимон, за январь и за дождь.

Винсент увел Татьяну, за углом он прижал ее к себе, крепко поцеловав.

– Ты основал поцелуй на моем лице, этот город будет расти, пока не станет столицей. Почему ты так странно сидел со мной, не говорил, не трогал никого, но на тебя все смотрели, все ощущали тебя, вдыхали.

– Меня касаются все, я имею отношение

ко всему, когда я смотрю телевизор, новости, то они волнуют меня, потому что это меня ограбили, меня избили, я напал на людей, мне повысили пенсию и разрушили дом. Надо мной пролетел жаворонок, в меня вонзилась стрела, про меня написал Спиноза, я вскопал бабушке огород, где она посадила семя. Через две недели появились головы. А в конце лета она собрала урожай. Набила погреб мужчинами и съедала по человеку в неделю. Два человека в неделю. Сорок мужчин за час. Веселье вылетало из нее, как птенец из гнезда и ядро из пушки. Она танцевала самбу, ламбаду, твист. Красивые сморщенные бедра двигались в такт. Население хлопало ей. В небе светила жалость. Два брата, Гашек и Чапек, шли по земле. Они мужественно держались за руки. Их сопровождала стрельба и разрывы гранат. Они зашли в харчевню на окраине города, заказали водки и мяса, написали каждый по строчке в книге жалоб и просьб, выпили и поели, и дальше отправились в Чехию, устроиться на завод по переработке отходов, жениться, родить детей. Мечтая купить Шкоду, одну на двоих, приделать ей второй руль, не выезжать из гаража, сидеть на переднем сиденье, управлять, снимать девочек, лететь, рассекать пространство, говорить на польском, чешском и русском. Они слились с закатом, став красного цвета, то есть вином и кровью. Они исчезли. Их не было.

Винсент перестал говорить и уставился в ночь.

– Как яростно ты молчишь.

– Я говорю.

– Я не слышала.

– Не уходи сейчас.

– Не надо меня провожать, я почти что у дома, два квартала пройти.

Винсент простился с Таней, вызвал такси, поехал по пустырям, через свалки, автозаправки, шиномонтаж, кафе и гостиницы.

– Надо будет купить два ведра вдохновения и пользы, а сейчас спать, положив под голову две подушки, три листа и четыре отвертки.

Отворил дверь и вошел. Комната была озером, он лег в лодку и поплыл, заскользил по волнам. Он спал, а мышление работало в нем, как мясорубка, пропуская его всего через себя, проходя и исследуя. Ему снились залитые солнцем Кордильеры, спуск, подъем, жалобы на работу дрели в восемь часов утра, хоботы слонов, ползущие по саванне, жалящие друг друга или гиен и львов. Голос в нем говорил.

– Сердце не растет, оно строится, возводится в небо из туфа. В нем могут жить или отсутствовать люди. В моем никого нет. Окна разбиты, двери выломаны. Пустота. Ни дымка.

Винсент открыл глаза, будто магазин. Он уже не спал минут десять, но встать решил только сейчас. Утро напоминало Паустовского. Желтое с белым в небе. Черный кофе и шоколад. Немного животного начала, вечности и стихов. Их он прочел впервые. Громко и про себя. Автор Артюр Рембо. Поэт, пышущий здоровьем, француз, торгующий мясом, проводящий вечера в ресторанах, в клубах, в кафе, в кино. Поедая бифштексы и снимая девчонок. Выпивая вино. Винсент нашарил тапки.

– О чем я жалею, о трех-четырех женских задницах, которые хотел расцеловать, возвести, потому подошел к ним, попытался наладить контакт, но не смог, не нашел общего языка с их хозяйками, не пал на колени, не облобызал их окружности, не признался в любви. Одна была хороша, как авария, она стояла спиной, подтягивая штаны, подчеркивая округлость своих полушарий, Америки и России, враждующих между собой, готовых напасть друг на друга, если не вмешается третий, не встанет между ними, не примирит. Я – это колодец, в него проваливаются при рождении. Задача из него выбраться, чтоб стать собой. Небо, это интересно, что мне с ним делать, можно порезать его на куски и продавать поштучно.