Баренцева весна

Мартиросян Оганес Григорьевич

Пролетела синица. Заговор одного человека против всего мира.

– Вот с чем мы имеем дело сейчас, – подумал Винсент в основном про себя.

Он ехал, кипя и горя, провоцируя свою внешность на раннюю старость, смотрел на свои черные ногти, желтые пальцы, синие брюки.

– Кругом драгдилеры, всюду они, надо быть очень осторожным, надо ступать очень тихо, почти не дышать, проскальзывать в комнату, задергивать шторы и лежать, не шевелясь и не двигаясь.

Сошел на Степной, прошагал в библиотеку, где попросил Плотина. Сидел, любуясь девушкой впереди себя. Выщипывал глазами строки, отправлял их в себя. Медленно,

по одной и ощущая вкус. В туалете курил. Вспоминал, как неделю назад хотел расходовать в день пять сигарет.

– Но как не курить, когда такая жизнь. Сигареты словно возвращают молодость. На три минуты. Хоть так.

Уставился на себя, подойдя к зеркалу, висящему на стене.

– Почему я стою, выпуская дым, а не дарю первой встречной букеты арбузов, вишен, стихов и грехов. Что меня держит, куртка, на которой пятна, ботинки, на которых кресты, штаны, на которых звезды. Возраст, болезнь, непризнанность. Это скорей всего.

Вербы, дубы, березы, пацан на Рено, опричник на лошади, супермаркет, ларек, банк, похоронная служба, отсутствие метро, трамвай, Алехандро Альенде и подайте на хлеб. Библиотека закончилась, Винсент ее исчерпал для себя, выйдя под козырек и зашагав на запад. Пройдя с километр, заметил старика, который лежал на лавке.

– Не время ему здесь быть, достаточно в мире холодно.

Мужчина повернулся к нему. Посмотрел из себя.

– Лицо до боли знакомое, так странно, как будто я – Сиоран, выпивший залпом Францию, оставшуюся от Ницше.

Достал сигарету и сунул за ухо. Себе, чтобы не ему.

– Ему стало мало его страны, он хочет опустошить все остальные, он набег, он Гитлер, Наполеон, Чингисхан.

Винсент подошел, чтобы поздороваться, но мыслитель отвернулся от него.

– Мне показалось, я принял бомжа за философа, но истина где-то здесь. Возможно, бутылка пива придется кстати, чтобы голова не кружилась и ноги ступали в такт.

Он зашел в магазин, двинулся вдоль отрубленных голов коров и свиней, дошел до бутылок, выбрал Дербент, на улице сделал глоток, встал у стены, начал рассматривать прохожих, иногда просто стоять, никуда не глядя, кроме внутреннего убранства своей головы.

– Так я состарюсь, стану печальным дедом, рисующим шедевр за шедевром, танцующим босиком на углях, фехтующим с Рафаэлем, создавшим Ньютона и Толстого.

Мамы вели детей, идущих с раздутыми животами, с большими, пивными, толстыми.

– Хорошо бы сейчас перечитать Капитанскую дочку, заглянуть в модный клуб на пересечении Аткарской и Вольской, сесть на диван, поджав по-турецки ноги, пройтись по проспекту, разглядывая девчат, пожать первому встречному руку, угостить сигаретой, постоять, покурить, выпить бутылку пива, что я сейчас и делаю, не спеша никуда.

По земле катились антоновские яблоки, одно за другим, гуськом. А Винсент стоял, вдыхая воздух легкими, сломанными, как стрела. Ему было празднично и трагично. Пиво кончалось. Машины стояли в пробке. Трамваи наперегонки мчались по рельсам.

– Я одет, как в шубу, в толпу. В моей квартире полно сломанных лыж, приставок, суффиксов, телеграмм, кроватей, потому что она одна.

День завершился. Пробежала собака. Прошел заостренный в небо чеченец. Винсент сел в автобус, везущий месячные, семя, почки, желудки, сердца, болезни, здоровье, груди, бедра, виски, портфели, пакеты, сумки, прочее,

остальное. Автобус делал остановки, то есть делил предложения на слова. Поворачивал, следуя мысли, открывал новые виды и горизонты.

– Если так, – думал Винсент, – то поезд это длинное предложение, написанное на железе. Признание в любви, в танце, в смерти. Так это же слон, – продолжал он, – увидев в окне человека, у него уши льва, руки ребенка и лицо кабана.

Долго стояли в пробке. Ехали и тряслись.

– Я видел подобное только на картине Сутина. Мне мерещится или я знаю, что большинство людей с просроченным мозгом. Вот этот человек – дым, вот этот – костер, надо найти мелочь, чтобы заплатить за проезд, выйти, пойти за красивой девушкой, сгорающей на ходу, обрастающей возрастом, теряющей легкость, причуду, грацию.

Проезжали дома, похожие на скрещенные ноги всего человечества. Уходили во тьму.

– Зачем Верещагин рисовал восточный базар, гору черепов, выставленных на продажу, почему он не показал арбузы и дыни, лежащие рядом, ни к чему этот ужас, если это апофеоз войны, то что тогда остальное, такую груду можно отрыть на кладбище, в мирное время, значит, не все так просто, умирают и там и там, война – это когда люди убивают людей, мир – это когда людей убивают люди, животные, бог.

Внезапно в салоне стало шумно и светло, это вошла группа селебрити, она шутила, смеялась, разбрасывая солнце и деньги. В воздухе носились слова Коза ностра и Хади такташ. Они парили, вылетали из окон и влетали снова. Садились на плечи и головы. Винсент смотрел на улицу, как Блок смотрел на себя. Пьяный мочился на дерево, казах бил скина, девушка мыла волосы водой из колонки, полицейский ехал на лошади, луна светила вином. Испанским или грузинским. Чужим, не своим, сухим. Взгляд скользил по домам.

– В каждом из них смерть, жизнь, стол, радость, стул, диван, грусть, телевизор, завтра родительское собрание, ты сделал уроки, ужин почти остыл, мне прибавили пенсию.

Столб, провода, киоск. Остановка. Шаги. Ключ. Домофон. Квартира.

– Это мой родной город, здесь я родился, играл с братом, пока он не уехал в столицу, где работает сейчас инженером. Мне выходить, покидать теплый автобус, идти, кутаясь в шарф, шапку и куртку, открывать дверь, включать свет, разогревать суп, садиться и отдыхать. Хорошо, так говорил Маяковский, ему было жестко и прицельно, квадратно, чугунно, ядерно.

Винсент лежал на полу, слушая громко радио. Как бежит электричество, повенчанное с утюгами, лампочками, телевизорами, компьютерами. Когда же свадьба по имени Солнце. Так думал Винсент, которому было тяжело. Ему с трудом давались поездки из дома, нормально он себя чувствовал вблизи от него. Будто нити связывали его с квартирой. Вдалеке они разрывались, и защита терялась. Можно было сесть на трамвай и проехать пять остановок, до книжного, там рассматривать Флобера и Пруста, но на шестой остановке он становился уязвим. На него могли наехать, отнять деньги, избить. Квартира тоже лишалась охраны. Появлялся шанс взломать дверь и вынести все: кровать, картины, письма, неудачи, компьютер, стол. Он привстал и нажал кнопку на пульте. Заработал экран. По нему показывали хлебопашцев, как они ковали мечи, садились на коней, скакали освобождать священные земли, чтобы засеять их пшеницей и рожью. Просом, овсом, Христом.