Баренцева весна
Шрифт:
– Нельзя долгое время пользоваться соцсетями, невозможно такое, общение должно чем-то закончиться, взрывом или его антиподом, когда тишина уходит в минус, ничего не слышно, совсем, все умирают не от того, что нечто произошло, а потому, что ничего не случилось. В моих картинах не должно быть жира, только кости и мускулы, одним штрихом я должен охватывать мир, создавать его, возносить.
Ночью ворочался, долго не мог уснуть, писал сообщения незнакомой актрисе, пил сок, курил в темноту. Наконец он затих. Во сне он загримировался под девушку, делал фотографии, чтобы выложить их в сети, в своей группе, говоря себе так: все будут думать, что это она рисует картины, такие мужские, жесткие, с запахом табака и водки, слава моя взойдет, я стану мегаизвестным, выставки, деньги, счастье. Поездки по городам, по странам и
– Раньше мое сознание было гранатой, а теперь она взорвалась. Мой ум – тысячи осколков, поразивших живое. Я пытаюсь его собрать. Вернуть себе царство. Это сложней всего и почти невозможно.
Винсент залез в интернет. В сети он увидел фото девушки, лет семнадцати.
– Это мой идеал, будь моей, ради бога, я умру без тебя, не оставайся равнодушной, ничего, что я стар для тебя, у меня нет волос и я беден, я переверну весь мир, я брошу его к твоим ногам, стань моей любимой, цветком, весной и говядиной, не удаляйся, не покидай меня.
Но девушка уходила, ее фото таяло, под конец ее обнял старшеклассник, она положила ему голову на плечо, обернулась, улыбнулась, исчезла. Снимок загорелся и превратился в пепел. Дунул ветер и унес его с поверхности экрана.
– Что со мной происходит. Я механизм, машина, железо, я не имею права сдаваться, я просто обязан побеждать.
Винсент сжал кулаки и уткнулся носом в подушку.
– Неужели возраст возьмет свое, меня одолеет людская глухота, равнодушие, зависть. Можно ли не добиться ничего, отдав свою жизнь искусству. Положив себя на алтарь. Мои мысли должны воплощаться, если я думаю убейте его, то его убивают или доводят до самоубийства. Что такое жизнь. Это когда стадион кричит: Россия, вперед, а играют Литва и Франция. Смс, в котором ярко выражена эмоция, любовь или ненависть, создает колебания, испускает волны, передающиеся тысячам людей. Может быть, всему миру. Автомобили едут быстрей, кони срываются с мест, собаки воют, задрав носы, экраны меркнут и гаснут.
В голове Винсента крутились разные слова, хотелось выйти на площадь и закричать: я за Грузию против Грузии воевал. Это как пойти в кафе или ресторан, где официант подаст пиццу, подвал, чай, кофе, твист.
– Добиваются успеха люди, которые много ездят, плюют, мочатся в разных местах, помечая территорию, забираются на вершины, спускаются с них, пишут посты, стихи, прозу.
Перевернулся на спину. Вытер одну слезу.
– Израиль, новая табачная фабрика, выпускающая сигареты, ее открыли, словно Америку, вырезали индейцев и заселились сами.
Присел. Огляделся. Комната напоминала дырявый сапог, порванный там, где дверь.
– Какая она была красивая, я помню ее девчонкой, ее бедра сводили с ума всю школу, а теперь она никому не нужна, так как сдулась, распалась, разложилась, размылась. Ее ноги превратились в руки, ими она ест, пишет, шьет и считает деньги. Вот так годы вылетели из правительства и вернулись обратно. Моя молодость вернется, в этом нет никакого сомнения, Ирак, 1892 год, на границе с Ираном, смуглые восточные мужчины, кафе, кальян, марихуана, Ахмед, я хочу вот эту, дало, Мустафа, забей, дым над потолком, экран, где играет Стинг, волосатые руки, бороды, повязки на головах, мне девятнадцать лет, лучшие девушки мои, навечно и навсегда, я никому их не отдам, ни одному человеку, ни одному дыханию ветра. Я ощущаю свою голову Ленинградом, осажденным фашистами, ее настигают удары, ее бомбят, она отовсюду окружена, выхода нет, некуда деться, только ждать, когда погонят противника, когда блокада прорвется, наступит мирная жизнь, тысячи трупов похоронят, я стану собой, пока не умру, пока не распадусь на новые страны и пока не засияет Санкт-Петербург, вернувшись из забвения, чтобы снова стать центром и покончить с Москвой. Я живу в стране водяных, которых не кормят хлебом и не поят водой. Наркотики запрещены потому, что они ведут к космосу. Раскрывают его, дают.
Винсент с утра пошел в соседний подъезд, набрал газет и листовок, стучался в двери, предлагал прессу людям, все молчали, через час или два за ним приехали, повезли в больницу, где он забылся, не помнил себя очень долго, лежал, пришел в себя на первом этаже старого здания, в руках у него был пакет с сотовыми телефонами, он вышел на улицу, пошел к остановке мимо рельсов, мертвой старухи, памятника Ленину, дошел до толпы, но все автобусы
– Скоро он упадет.
Подогрел овощи. Мексиканские. С перцем. После завтрака закинул ногу на ногу. Начал курить. Думать, мечтать, разрушать горы и возводить новые, покупать машину, продавать ее, разбирать на запчасти, разделывать, на почки, сердце и печень, захотел выпить, открыл окно и бутылку, сломал зубочистку, наполнил стакан, осушил его, впитал в себя виноград, забродивший и ставший соком, а иначе сказать, вином. Вспомнил свою картину. Как девушка говорит сразу по двум айфонам. У нее открыт рот, а в нем два языка. Они шевелятся, один говорит налево, другой говорит направо. А над нею завис топор, который разделит ее голову пополам.
– Но этого никто не увидит. Хотя это есть.
Винсент допил вино, откинулся в кресле.
– Я выпил немного огня, полбутылки, но он утонул во мне. Я не пьян. Я трезв. У меня нет глаз. Я взираю на мир фарами, они могут гореть, а могут быть безжизненны и пусты. Я жив только в темноте. Я свечу в нее и пылаю. Я ни в чем не вижу смысла, кроме вечной жизни и космоса. Есть еще творчество. Если оно ведет меня к ним, то образуется троица. Я в нее верую каждым фрагментом тела, каждым куском души. Особенно в третий пункт.
Винсент решил написать письмо, обычное, человеческое, состоящее из чернил и бумаги. Отправить его девушке, у которой не сложилась личная жизнь. Но не стал. Руки опустились сами собой.
– Она курит, ест желтого полосатика, занесла меня в черный список, возмущается Второй мировой войной, жарит картошку с мясом, спит с мужчиной старше нее, отливает тугой струей, переходит дорогу в том месте, где ее нет, вытаскивает из себя воздух и раскатывает его на столе, пьет виски со льдом, пишет стихи, но публикует прозу. Не стоит, лучше нарисовать картину, изобразить счастье, совесть, желание. Булку хлеба, томат, вино. Не стоит целоваться с женщиной только потому, что у нее нет зубов, носа, ушей и лба. Надо уронить ее в грязь, чтобы она барахталась в ней, материлась, рожала, была счастлива и любима, несла свое горе, оправдывалась, выделывалась, сочиняла истории, писала иероглифы, хоронила мужа, получала цветы, абрикосы, персики, ела их, но так, чтобы сок стекал по груди, капал в грязь, уходил на дно, как корабль в 1633 году. Я люблю черешню только в компоте, в соке или в варенье, а в сыром виде только на картине. Чтобы переспать с женщиной, надо ее нарисовать. Она должна стать частью искусства, перед тем как раздвинуть ноги. Ей на голову должно упасть яблоко. А иначе она умрет. Станет маленьким кричащим комком, исторгнутым из вагины. Помню похороны души. Гроб несли восемь человек. Они сгибались под тяжестью. В процессии шли священники, банкиры, продавцы, воры, уборщицы, кошки, собаки, птицы. Шло тело, у которого умерла душа. Оно прикладывало платок к глазам и вздыхало, роняло слова, похожие на яблоки или груши, прикладывалось к бутылке с надписью виски. Но это было давно, тогда я был мальчиком, любящим Брюса Ли, сникерсы, бананы, мороженое и завод имени Орджоникидзе, выпускающий лампочки или презервативы.
Винсент закрыл глаза и увидел книгу, на которой было написано: биография Винсента Ван Гона, первого президента Грузии, написанная им самим. Он охватил взглядом горы, затосковал по ним. Квартиру окутал сумрак, как маленького ребенка, запеленал ее. Вечером был в кафе. Девушки двигались в танце, как рыбы, пойманные на крючок. Ел пиццу. Музыка обрушивалась на голову, била по ней, выносила сундук, доски, тела, опадала, забирая с собой песок.
– Смерть – это косточка в персике, сливе, вишне. Из нее рождается жизнь.