Баренцева весна

Мартиросян Оганес Григорьевич

Винсент, смотрел на экран, отмечая поверхностность американских лиц. Другое дело Армения, где лица на дне. Телевизор молчал, нет, он говорил, но из-за музыки его не было слышно. Дагестанец пил водку, смеялся, шутил, говорил, старел, но чуть-чуть, сверкал глазами и зубом, выходил из себя, покачиваясь на стуле, ел апельсин, лежащий на столике, вдыхал в себя воздух, собирал, словно дань, писал сообщения Афанасию Фету и Федору Тютчеву. Винсент не уходил. Ему жало время, в котором он жил, но он не менял его, говоря, что разносится.

– Зачем выходить на улицу, там холодно и тепло, а здесь только второе, цвета вишни кино, ласточки

в клетках, желтые скатерти, Антверпен в каждом движении девушки, пьющей вино, и Аристофан в снегу. Надо почаще встречаться с пустотой, обнимающей меня, выходить на воздух, пугать котов, кормить птиц, грязь рисовать грязью, солнце солнцем, воду водой. Хочется сыграть на клавесине, собрать толпу, завести ее, повезти к высотам Бетховена, к Германии девятнадцатого века, к радости и к беде.

Он встал, расплатился, бросил в урну платок и покинул глаза людей, разбросанных по кафе. На улице ветер ковырялся в урнах, в листьях и в душах. Ронял и кружил. Пробегали собаки, запах жареного мяса несся из окон дома, раздавались крики детей и машин, машины не отличались от детей.

– Их так же заводят, для безопасности, скорости и удобства, и так везде и повсюду, где есть человек.

Винсент сел в сорок первый. Маршрутка ожидала последнего пассажира, что не поместится в нее, выйдет, ожидая другую, закуривая, дымя. Ехали по городу, тряслись на кочках, стояли на светофорах, висели вниз головой, толкались, падали, смешивались, как в банке консервов, в которую положили кильку, сайру и скумбрию. Дома Ван Гог вынул из шкафа чилийского крепкого, налил в граненый стакан, достал желтый сыр, недорогой, дешевый, заварил анаком. Во время выпитого вина он написал сообщение Михаилу Сергеевичу Горбачеву, приказывая прекратить перестройку, вернуться к нормальным человеческим ценностям, к тюрьмам, расстрелам, пыткам, к революции роз, к фантикам от конфет, к плавленому сырку, к павлинам, шествующим по Кремлю, к авоськам, жигулям, запорожцам, к Сталлоне, Брюсу Ли, Ван Дамму, к жвачкам, сникерсам, баунти, к Мерседесу, Рено. Скинул в почтовый ящик и отправился ждать. Пошел на Волгу, желая устроить рыбалку, поймать судака и карпа, выпить сорокаградусной, написать портрет девушки, вышедшей из воды, заснять ее волосы, глаза и улыбку, сделать мгновенный снимок, облачившись в сюртук. Он не дошел до реки, увязался за девушкой, не желая знакомиться, разорвал картину, начатую в декабре, в ноябре, в октябре, сделал фото бродяги, упал, растянулся на земле, грыз ее, рыл, копал. Вынул телепрограмму из сумки.

– Что сегодня по ящику, матч между вермишелью и рисом, хорошо, посмотрю.

Его подняли двое полицейских.

– Вы безумны. Вам надо лечиться. Сейчас мы вызовем скорую.

Винсент вырвался, бросился бежать, минуя библиотеку, машины, банк, аптеку, шум, тишину, яблоко, выроненное старухой, пахнущее опилками, стоптанный ботинок, дохлую крысу, трамвай, разговор, светофор, салют. Он ворвался домой, запер дверь, выключил домофон, телефон. Отдышался, задернул шторы, упал на кресло, включил радио.

– Этот парень просто сумасшедший, что он творит, он разбрасывает вокруг себя тапки, семечки, музыку, танцы, цветы, кресты.

Он выключил приемник, поставил чай на огонь, замариновал свинину, чтобы вечером пожарить ее.

– Свинья стала свининой, как демократ диктатором. Ничего. Скоро будет тепло. Выпью. Поем. Еще немного Парижа, Мадрида и пустоты.

Во

сне он был водителем трамвая, разрезающим пополам крокодилов. Он мчался по городу, отрубая головы и хвосты. Крокодилы превращались в обоюдоострые ножи. Острием была кровь, бьющая, как фонтан. Утром он брился, снимал щетину. Она была проституткой. Улица звала на прогулку. Он шел, наматывая на себя дорогу, напоминая собой чемодан, который сдают в багаж.

– Да ты же не открываешься, – сказала ему старуха, – вот захочу я достать из тебя книгу, но не смогу.

Секс разливался в воздухе, им пахли сосны, собаки, кошки, мысли о еде, о сигаретах, трамваи, булочная, кафе, прогулка, одолжи сто рублей, жко и грехи.

– Изо всех ударов я люблю апперкот: он устремлен наверх. Хлеб надо ломать, а не резать.

Он не любил ножа. Зашел в книжный.

– Есть ли Акутагава?

– Не бывает, а кто это?

Он купил Хайдеггера, вышел, надвинув кепку на лоб. Набрал номер телефона, написанный на стене. Это Татьяна.

– Кто вы, откуда у вас мой номер, куда идете, чем занимаетесь, почему позвонили?

– Захотелось увидеться, но вечером у меня не будет денег, чтобы сводить вас в кафе. Постоим у подъезда. Наступив на снег, выпавший из реальности.

Он выключил телефон, записав ее адрес. День прошел в ожидании. Ломал шоколад, ел его, читал книгу, скорее листал, не вдавался в подробности.

– В восемь часов увидимся. Она мне влепит пощечину, позвонит конкретным парням, меня встретят убийцы в белых халатах, я буду стоять, а она спустится с неба, на парашюте, в красных туфлях, в черных штанах. С трубкой в зубах. Она, наверно, кусается. Она вцепится в мое серлце, будет рвать его и трепать. Пить кровь и хмелеть.

Ждал ее пять минут. Татьяна вышла в чем-то вафельном, сахарном, арматурном, железном. В каждом ее движении были грация и бетон.

– Я хочу мороженое, безе, коктейль, – заявила она, – свадьбу со стрельбой, мясной рулет, романтики, много крови, вина за пять евро, очень дешевого, разборок, мужчину с усами, чтобы они щекотали мне пятки, я хочу плыть в океане со своим любимым, в лодке, где нет воды и еды, а только смерть и любовь. Твои слова должны поступать в мои уши, как в Вуз. И не быть отчисленными, а доучиться до конца и получить диплом.

Винсент молчал. Он хотел нарисовать ее, для чего захватил инструменты, но теперь не знал как подступиться к ней. Татьяна вытащила тонкую сигарету. Попросила огня. Пламя горело час, а точнее секунду. Ничего не говоря, они зашагали.

– Пойдем на проспект, усеянный рыбами и цветами, чтобы полицейские свистели нам вслед. Там сегодня безлюдно, никто не пьет боярышник, девушки попрятались, парни уехали за деньгами, в большие города, желая заработать как можно больше, иначе они не смогут купить огня и веселья.

Они ехали в переполненной маршрутке, Татьяна жаловалась ему.

– Мне отдавили ногу, меня толкнули в плечо, только что мужчина признался в любви.

– К тебе.

– Нет, к пространству, что между ним и мной. По его словам, я похожа на кактус, на лепесток, на березу, на куст шиповника, у которого вместо плодов висят головы, волосами вниз, он обещал собрать их ради меня и заварить мне чай. От него я буду здорова, хороша, молода.

Он держал ее за руку. Так они вышли, пропустили машину, набитую расставанием и теплом, перешли дорогу и впали в проспект.