Барин-Шабарин
Шрифт:
— Саблю дедовскую возверни мне! — строго сказал Матвей. — У меня всяко сохраннее будет.
Я не то чтобы растерялся, но категорически не хотелось признаваться, что о сабле ничего не знаю. А еще крайне противно было думать о том, что я, так уж получается, если тут и там отвечаю за чужие грехи, проиграл саблю. Ведь, по логике, так оно, скорее всего, и случилось.
— Не, нет! Ты не молчи, окоём непутевый, не говори, что и саблю дедову, что он у турецкого паши забрал, не пропил? — заволновался Матвей Иванович, путаясь в «не».
— Если и так, то верну! —
Матвей встал со стула и начал расхаживать по кабинету, пыхтя, как паровоз.
— Говорил я Петру Никифоровичу, что крестника моего, тебя, охламона, нужно в казацких обычаях воспитывать. А он все хотел, чтобы ты справным барином стал, да вхож был в дома дворянские в Екатеринославе да в Ростове. Все мамка твоя, непутевая, — бормотал себе под нос пожилой казак.
— Ты, дядька Матвей, мамку не трогай. Какая бы ни была, она моя мать, а ты власти над ней не имеешь, — зло сказал я, будто речь шла о моей собственной родной матери.
А, получается сейчас, что и о моей.
— Ты не помнишь? — спросил Матвей Иванович, посмотрел на меня, тяжело вдохнул и сказал. — Оно и лучше, не знать тебе такого позору.
Установилась пауза в разговоре, а в воздухе теперь витала недосказанность.
— Ну? Расскажи! — решил я нарушить тишину.
И Картамонов рассказал… Мать-то моя, если так прикинуть, еще большая сволота, чем тот я, прежний. Оставила меня и отправилась с полюбовником прожигать свою жизнь. Да и попутного бы ей ветра меж ягодиц. Но тут ведь что — она годовой доход с поместья забрала. И доподлинно Матвей Иванович только об этих деньгах знает, но высказал догадку, что Мария Марковна, так зовут мою маму, забрала и сбережения отца.
— Они, понимаешь, должны быть. Петр Никифорович, батька твой, мог и гульнуть, но вместе с тем, рачительный был, деньгу к деньге прикладывал, да в сундук складывал. Твое поместье не хуже моего денег приносило, даже и больше. Так что думай, могу ли я называть Машку курвой али нет, — сказал Матвей.
— Нет, — припечатал я.
— Что нет? — спросил сосед-помещик.
— Не можешь называть ее курвой, — сказал я.
— А ты с каких пор со мной на «ты», да еще и указываешь? Это я буду тебе указывать, шалопай ветреный, — вновь стал закипать мой гость.
— Да хватит уже! — раздраженно выкрикнул я. — Вы мне скажите, есть ли люди, что мне смерти желают? Еще… кроме тех бандитов.
— Жебокрицкий мог чудить. Да, нет, на что ему это? Красницкий? Нет, — размышлял вслух Матвей Иванович, не обращая внимания на меня.
Парашка тем временем принесла нарезанной вареной говядины, кусок жареной колбасы, а еще зачем-то баранок и грубо наколотого сахара, который выглядел серым и будто мокрым, неаппетитно. Ах да, тут же чаевничают, потому и сахар. Правда, в чашке нечто чуть мутноватое, и это точно не чай.
Почему я спросил о том, кто мог желать моей смерти? Так на голове я с утра обнаружил шишку, свидетельствующую о явном ударе. И возникает в целом закономерный вопрос: как я оказался вдали от дома, в снегу, без сознания?
—
— Ты не серчай, крестный, но девице схуднуть бы, — сказал я и сразу понял, что мои слова — ужасный поклеп, во вселенной Матвея Ивановича, конечно.
Тот выпучил глаза, сжал кулак и снова поднялся со стула.
— Да там каждый фунт веса — все на месте. Что бы ты понимал, охламон. Девка в соку! — закричал гость.
«Ни килограммом меньше! Только в рост!» — наверное, таким может быть девиз семьи Картамоновых.
— Захочет, пусть со мной приходит заниматься, если вы недалеко живете. Вместе стройнеть будем, — сказал я, макая бублик в малиновое варенье и заедая это куском мяса.
Это я так с бубликами и вареньями худеть собрался. Или веду себя, как большинство людей: сейчас наемся вредного, а завтра, все — сажусь на правильное питание.
— Верни саблю да поеду я. Нешто сердце стучит. Немолод, но не помру, пока Наська замуж не выйдет. Вот думал ране, что вы повенчаетесь, а нынче… Завязывал бы ты с играми, да шалости разные вытворять, — сказал Матвей Иванович и встал из-за стола, что чудом, не иначе, всё ещё удерживал самовар. — Понял я, что саблю ты проиграл. Расстроился. Видеть тебя боле не хочу. Вот ей-богу, взял бы грех на душу, убил бы, но Петра Никифоровича, батьку твоего, больно уж любил. Все. Прощевай. Долг в триста рублей прощаю, но появишься рядом с моим домом — заберу твоих коней. Саблю, окоём проклятый, ты проиграл, а коней оставил… Тьфу! Они добрые кони, но сабелька — память родовая!
— Уже уходите, даже чаю не попьете? — в шутливой манере спросил я, но непрозрачно намекая, что пора гостю и честь знать.
— Чаю? Выпью, как водится, — сказал Матвей Иванович и опрокинул в себя почти полную чашку с водкой, да так, что по его залихватским «а-ля казак» усам жидкость стала стекать и капать на пол.
Матвей Иванович посмотрел на оставшуюся в бутыле водку, замер, видимо, размышляя, стоит ли продолжить. После с явным сожалением вздохнул и обратился ко мне:
— Ты, Лешка, что? Думаешь, что имение заложенное — твоя основная головная боль? Али тати игральные, коим деньги должен? Мамка ли твоя непутевая? Нет, — казак поднял указательный палец кверху. — Я скажу, в чем твоя главная проблема…
И он сказал, причем популярно, с красным словцом, объяснил, почему именно так. И что это за пердимонокль такой! Ну, мало мне, что ли, сложностей! Так нате еще пня трухлявого под седалище!
Глава 9
Что может быть более существенным, важным для дворянина, чем даже проигрыш в карты? Казалось, что карточный долг — это дело святое. Но Матвей Иванович мне пояснил, что главное —, дворянину отвечать за свои слова. При этом, как учил меня крестный, казак слово держит так же крепко. М-да! Вот учил бы он меня, вернее, реципиента, подобному раньше — так и не вышло конфуза, который я и не знаю пока, как расхлебывать.