Барочные жемчужины Новороссии
Шрифт:
— Вот ты спросил! — фыркнула она в своей манере, оскорбившись. — Конечно, есть! Еще Де Рибас выписал мороженщика из Италии. Ступайте к Памятнику. В театре или в кофейне отеля «Петербург» найдете!
Под «памятником», как я понял, она имела в виду статую Дюка. Я сцапал одевшегося племянника за руку и решительно направился на Бульвары или, говоря на местном слэнге, на Променад.
Сестре пришлось прибавить ходу, чтобы не отстать. Адаша стояла в дверях. Смотрела вслед. Махнула рукой.
Сестра нагнала нас, пристроилась рядом и тут же принялась дергать
— Что? — недоумевал я.
— Ты почему Адонию с нами не позвал? — с видом бывалого подпольщика зашептала. — Она ждала. Видела я, как она на тебя смотрела.
Я рассмеялся — как мне все это было знакомо! Сестричка, как все греческие женщины, включила режим свахи. Что бы с этим миром не случилось, а греческие мамы и сестры не могут спокойно жить, пока не пристроят своих сыновей и братьев. Львиная доля их жизни уходит на поиск «хорошей девушки из хорошей семьи». Разрабатываются тайные операции по сведению одиноких! И вот уже ни о чем не подозревающие парень и девушка «случайно» сталкиваются, или «хорошую девушку из хорошей семьи» посылают за солью к соседке за тридевять земель!
— Вот, что ты смеёшься?! Такая девушка! Такая девушка! — тут она призвала в союзники Яниса. — Скажи, мой мальчик, какая Адония хорошая девушка!
— Да, — племянник почувствовал, что сейчас от него требуется только утвердительный ответ, а любой другой — отрицательный, или выражающий сомнения — вызовет страшное недовольство.
— Вот, видишь! — Мария успела погладить сына по голове за поддержку. — Ребенка не обманешь! Он чувствует!
— Сестра! — попытался, было, вставить словечко.
— Хорошо, хорошо! — сестра предупреждала возражения. — Пусть не красавица! И что?! Подумаешь! Зато с приданным! Целый постоялый двор у ее семьи.
— Таверна, — уточнил я.
— И таверна, и дома вокруг! Заведешь себе жену, детки пойдут… И мне в таверне дело найдется, — мечтательно вздохнула она.
На этом «горючее» её мечтаний иссякло. Она задумалась о своей судьбе, оглянулась, понимая, что по-прежнему находится в городе, который ей совсем не по душе, и вынесла неутешительный приговор:
— Или не найдется. Кому я нужна без мужчины? Да еще с ребенком…
— Мне нужна! — я обнял сестру на ходу.
— И мне нужна, — тут же отозвался Янис.
Сестра заставила себя улыбнуться.
У памятника Ришелье толпился народ и незнакомые мне, слава Богу, чумаки. Я резко свернул к полуциркулярному зданию с гордой вывеской «Отель Петербург».
— Здесь подождите! — приказал твердо, а сам зашел в кофейню.
Через пять минут вышел на улицу и вручил своим креманки с мягким мороженым. Рядом стоял улыбающийся официант в белом мундире с золотыми пуговицами, чтобы принять грязную посуду.
— Ооо! — оценил Янис мороженое.
— А то! — хмыкнул я. — Дядя дурного не посоветует. Привыкай!
Янис, как верный, но героический пудель, поспешил за мной на Променад, покончив с лакомством. Мария, поджав губы, семенила за нами. Мороженое ей явно не зашло.
Мы
Не знаю, что там насчет браслета, но я чувствовал себя истинным красавцем. Мой боливар, как мне казалось, смотрелся круто. Дамы постреливали мне глазками. Я наслаждался, плывя в цветочных ароматах и женском внимании.
Может, зря я отказался от трости? Сейчас бы вертел ее между пальцев… Хотя, как я читал, Пушкин трость носил из чугуна, чтобы дуэльную руку тренировать. Таким дрыном впору статуям головы сшибать! Впрочем, какой из меня Александр Сергеевич?!
Сестра моих восторгов и самолюбования не разделяла. Уныло плелась сзади, не обращая внимания на разодетую праздничную толпу. Лишь выстрел с моря заставил ее вздрогнуть.
— Сигнал с брандвахты! Сейчас военный оркестр заиграет, — пояснил какой-то франт.
И, действительно, над променадом запели трубы, услаждая слух разморенной вечерним солнцем и цветочными ароматами публики.
— Я устала! — разнылась сестра и повторяла вновь-вновь свою жалобу, вовсе не разделяя моих восторгов от фланирования по Променаду и звучавших военных маршей.
В итоге, я плюнул и свернул на ближайший проспект, чтобы добраться до Греческой улицы.
Мой маневр оказался не из легких. Мы воткнулись в поток, вливающийся на Бульвары. Стоило нам выбраться из толпы, как я услышал:
— Пади! Пади!
На нас чуть не налетела четверка лошадей, запряженных в элегантный экипаж. На первой лошади пристроился какой-то юнец-форейтор, кричавший дискантом на всю улицу местный аналог «Дорогу, дорогу!» На сидениях коляски невозмутимо восседал уже знакомый мне Самойлов в ярко-желтой шелковой рубашке. Он, словно выполняя привычный ритуал, швырнул горсть медяков. Нас едва не снесли на этот раз какие-то оборванцы, выскочившие на улицу, как черти из-под земли.
В глазах потемнело. Сердце стучало как бешеное. Я еле успел выдернуть Яни из-под копыт коней и не дал упасть сестре, когда нищие бросились нам под ноги в поисках небрежно рассыпанной по мостовой мелочи. Не так я хотел закончить нашу прогулку.
Марию это происшествие доконало окончательно — сломалась. Слова не произнесла, безмолвствовала. Но было видно, как она еле сдерживает себя, чтобы не разрыдаться.
«Мороженое, Променад! — вздыхал я про себя. — Думал, что все вот так легко решится? Сестра успокоится? „И на земле мир, и в человецех благоволение“? Кого ты обманываешь?!»
Так и добрались до таверны Адаши: я с утомившимся племянником на руках — весь в своих тяжелых мыслях и из-за ситуации, и из-за неизбежности серьезного разговора; сестра — на грани истерики.