Барракуда

Лунина Татьяна

— Думаю, осталась пара сеансов, не больше, — внезапно озвучился водитель.

— Что?

— Я говорю, если сегодня хорошо поработаем, скоро закончу твой портрет, — он слегка крутанул руль вправо, синяя «девятка» плавно въехала в тихий переулок и покатила к семиэтажному кирпичному дому. Там, на последнем этаже была мастерская, в которой писал свои картины Станислав Корецкий. Талантливый художник, отличный водитель, заботливый крестник, верный друг, красавец и, как ни странно при такой похвальной подборке, просто хороший человек. Немногие способны устоять перед таким букетом. — У тебя есть телефоны Осинского? — удивил вдруг «букет».

— Не знаю, кажется. А зачем

тебе?

— Не мне, близкому для меня человеку.

— А этот человек не может сам узнать? У нас, кажется, фонды не засекречены.

— Нет, — сухо ответил Стас и припарковался у подъезда.

Она вспомнила слова Дубльфима о друге — архитекторе и лауреате.

— Телефон нужен Зорину?

— Из тебя плохая гадалка, — усмехнулся Корецкий и вытащил ключ зажигания, — забудь о моей просьбе.

Вот так! Мало того, что за один всего вечер нахально лишили надежды выбиться в артистки или гадалки, так еще и память хотят укоротить.

— Слово не воробей, — назидательно заметила пассажирка, хлопнув синей дверцей, — в ухо влетит — не воротишь. Я, конечно, пороюсь в записной книжке, — по ухмылке водителя стало ясно, что опасный момент пролетели.

В мастерской Стас снова стал тем, кто не давал покоя по ночам и маячил перед глазами днями. Недоступным, непонятным молчальником, притягивающим сильнее всех говорунов на свете. Видно, ей на роду написано влюбляться в талант. Может, из-за неуемной жажды разгадать его природу, а может, по прихоти судьбы, наградившей честолюбием сверх меры, но обмирать будущую телезвезду мог заставить только талант, подкрепленный умом. Ведь не секрет, что без ума это — всего лишь причуда, каприз, минутная слабость небес. Тогда как с умом — всесильный владыка, в руках которого и слава, и сила, и власть.

— Нет! — в угол полетел подрамник с холстом. — Фальшивка, пустышка, ни к черту не годится!

— Господи, — вздрогнула модель, — я что-то делаю не так?

— Ты позируешь отлично, умница, — художник подошел к Кристине, присел перед ней на корточки. — Это я — болван набитый.

— Небитый.

— Прости, милая, если напугал, — он внимательно всмотрелся в ее лицо, нежно обвел кончиками пальцев овал, брови, губы. По спине побежали мурашки. — Кристина, разденься, а?

— Не поняла?

— Есть потрясающая идея, но, чтобы ее воплотить, тебе придется обнажиться.

— Совсем?

— Ага, — дело принимало серьезный оборот. — Послушай, ты для меня сейчас не женщина — модель, символ, в котором скрыта тайна. И я берусь эту тайну раскрыть в ее подлинной сущности, то есть, как тайну, понимаешь?

— Не очень.

— Я не фотограф — художник. Меня влечет не разгадка — загадка, то, что спрятано, а не выставлено напоказ.

— Тогда зачем мне выставляться?

— Тело — всего лишь сосуд, в который залетела душа. Нагота делает сосуд прозрачным и позволяет наблюдать за тем, что творится внутри, — Стас взял ее руки в свои и, глядя снизу вверх, добавил. — Заслуга Всевышнего не в том, что он сотворил человека, а в том, что благословил в своем творении Художника. Представь, какой бы банальной и пошлой была жизнь, не имей человек возможности выразить себя в искусстве. Только лицемеры и глупцы могут с этим спорить, — ни к одним, ни к другим модель пристроиться не захотела…

Она заснула сидя, на рассвете, после пяти часов непрерывного позирования. Не помогла и большая чашка кофе, выпитого перед добровольной каторгой. Проснулась на кушетке за старинной ширмой, ограждающей от солнечного света. Под головой — подушка, под голым телом — простыня, сверху — мягкий пушистый плед, рядом на стуле — аккуратно сложенная

одежда. Сначала ничего не поняла: где, как, почему? Потом все вспомнила, потянулась, не ощущая ни капельки стыда, и выскользнула из-под мохнатого укрытия. Оделась, выглянула из-за ширмы.

Спиной к ней у мольберта стоял Стас и наносил на холст мазки. Длинные ноги расставлены на ширине плеч (вспомнилась учительница по физкультуре Тамара Степановна, которая зычным голосом командовала на всю школу: «Ноги на ширине плеч — р-р-раз!»), рукава черного хлопчатобумажного свитера закатаны до локтя, на журнальном столике — полный кофейник, чашка и пепельница с одним окурком. Кристина поняла, что художник писал свою картину, как заведенный, без перекуров и размышлений под кофеек. Она затаила дыхание и на цыпочках подкралась ближе. Из-за плеча, обтянутого стареньким свитером, на нее в упор смотрели глаза. Огромные, почти во весь холст, в туманной дымке, из которой еще, наверное, что-то родится. Это были ее глаза и — не ее. Странным, колдовским блеском завораживали антрацитовые бездонные зрачки, опрокинутые в зеленый омут радужки. Миндалевидный разрез тормошил прапамять: конский топот, ковыль, шатры, огни костров, гортанные крики, кривые мечи и запах крови. Глаза бушевали, колдовали, полыхали. А под ними безмятежно раскинулось море. Из воды с воздетыми руками тянулась вверх девушка. Чистые, нежные линии тела были совершенны, всего несколько мазков хватило на это художнику. Море рябилось, но не барашками — руками, множеством рук. Не везде были выписаны ладони, кое-где не доставало пальцев, а некоторые, вообще, заканчивались кистью, но они так жадно хватали прозрачный воздух, с такой алчностью протягивались к девушке, что Кристине тут же захотелось распахнуть окно и надышаться вволю. В носу вдруг защекотало, и она, не сдержавшись, чихнула.

— Подглядывать нехорошо, — весело заметил бодрый голос, — а незаконченную картину и вовсе смотреть нельзя.

— Извини, не знала, — и чихнула три раза подряд. Потом развернулась за носовым платком. «Гадская аллергия, — ругалась бедняжка, чихая, — неужели еще и на краску?»

Вернувшись, застала Стаса в кресле, с чашкой кофе в левой руке и сигаретой в правой. Довольная физиономия лучилась радостью, сна ни в одном глазу, холст накрыт большим куском льняной ткани. Этот жлоб ничего толком не дал разглядеть, вроде и не она позировала почти всю ночь.

— Курить натощак вредно, — буркнула модель.

— А мы сейчас позавтракаем. Выспалась, соня?

— Я, в отличие от некоторых, нормальный человек, а сон, как известно, необходим людям для восстановления жизненных сил, — и бочком придвинулась к мольберту: так и подмывало приподнять тряпку.

— Не наглей, — разгадал художник нехитрый маневр, — я сказал: нельзя.

— А окошко можно приоткрыть?

— Нет проблем, — он сделал последнюю затяжку, тщательно погасил окурок, поставил чашку на столик и направился к широкому, во всю стену окну. Потом вдруг изменил направление и шагнул в сторону. Обнял за плечи, шепнул в ухо. — Хочешь посмотреть?

— Ага.

— Ладно, сделаю для тебя исключение, — и осторожно снял серую ткань.

Этот человек, конечно, заслуживал право на успех и даже на славу. А также на дружбу, поклонение, уважение, кто даст больше — не прогадает…

— Разве я такая? — выдохнула она.

— А разве другая? — улыбнулся Стас. И снова укрыл ее глаза льном. Потом уставился на оригинал, просто предложил.

— Пойдем?

— Куда?

— Когда двое находят друг друга, им всегда есть, куда пойти и чем заняться. Верно? — глупый вопрос проскользнул губами за ухом.