Барракуда

Лунина Татьяна

* * *

Отхлюпал насморком апрель, отцвел тюльпанами май, отдарили ягодами июнь с июлем, перевалило за середину августа. В столицу потянулись грузовики с арбузами, бабульки с астрами и грибники с полными корзинами, заботливо прикрытыми листьями. Вернулась из отпуска загоревшая Ольга, давно перестал названивать Веня, Мишка взахлеб крутил какие-то дела, она обзавелась, наконец, машиной. Словом, жизнь шла своим ходом. Нет, неправда — мчалась на всех парах. А раздували топку двое: Стас и, конечно же, работа.

Картина Корецкого стала притчей во языцех, о ней гудела вся столица. Кто-то распустил слух об отношениях художника с моделью, все тут же узнали зеленые глаза. На Кристину снова пялились в останкинских коридорах и перемывали с упоением косточки, оставленные когда-то в покое. Но их пересуды не волновали, и каждый раз, здороваясь в эфире, Окалина общалась не с завистливыми сплетниками, а с теми, кого больше волновали ее слова, которым по-прежнему доверяли. Утром восемнадцатого августа позвонил ушастый.

— Здорово, сестренка! Ты как работаешь эти дни?

— А что?

— Лучше бы тебе отгулы взять да смыться из Москвы.

— Сбрендил?

— Хорошо бы, — вздохнул Мишка. — Чую нутром: что-то должно случиться. Горелым пахнет, а у меня нос — сама знаешь, — шалопаевской интуиции, действительно, мог позавидовать любой экстрасенс. — Махнула бы со своим Корецким за город, в какой-нибудь пансионат. Позагорали бы, порезвились, как кролики.

— Шалопаев!

— Шучу, — ухмыльнулся невидимый наглец. Его можно было простить: рыжий с уважением относился к Стасу и намекал, что пора бы ей подумать о семье: без мужика дом, что день без солнца. — А если серьезно, Криська, возьми больничный, прикинься умирающей, займись генеральной уборкой — что угодно, но не высовывай из дома нос хотя бы пару деньков.

— Хорошо, я подумаю, — пообещала она, чтоб отвязаться от назойливой заботы. Мишкина опека иногда наводила тоску.

Кристина включила пылесос, под его гудение хорошо думалось. Например, какой сюрприз ждет ее завтра. Рыжий колдун попал в точку: пара отгулов есть. Сегодняшний она посвятит себе и квартире, а завтра с утра они рванут на дачу к Стасу. Только вдвоем, больше никого. Корецкий обещал что-то важное, сюрприз. — Не мельница, но покруче, — хитро улыбнулся он вчера, прощаясь.

— Корецкий, ты не уважаешь во мне женщину, я же лопну от нетерпения.

— Я тоже, но думаю, мы оба доживем.

Обещанный сюрприз намекал, что к нему следует серьезно подготовиться, поэтому возникла приятная очередь из парикмахера, косметолога и маникюрши. Благо, теперь есть машина: повсюду можно успеть. День пролетел незаметно, а вечером зазвонил телефон. Лучше бы она его отключила.

— Да?

— Кристина, — голос Талалаевской секретарши был виноватым, — тебя завтра срочно вызывает Лев Осипович. В восемь надо быть в редакции.

— А он в курсе, что я год работаю почти без выходных?

— Мы все в курсе, — вздохнула Женя. Молодая девочка, второкурсница журфака и дочка одного из приятелей Льва, восхищалась Окалиной и во всем старалась на нее походить, даже интонации частенько проскальзывали те же.

— Ладно, — сдержал вздох образец, — завтра в восемь.

У нее рука не поднималась на этот звонок, но делать нечего.

— Алло, Корецкий, сюрприз отменяется, я никуда не еду, — уныло «порадовала» незаменимая. — Меня вызывает главред, черт

бы его побрал!

— Не чертыхайся. Послезавтра получишь, от меня тебе не отвертеться все равно.

— Правда?

— Как то, что через час наступит девятнадцатое августа тысяча девятьсот девяносто первого года от рождества Христова, — пошутил абонент. — Хочешь, подъеду завтра за тобой?

— Хочу.

— Договорились!

…Ушастый ведун напророчил беду: до вечернего выпуска новостей Окалина не дожила, ведущую с треском выгнали перед дневным. О том, что случилось в стране, Талалаев, конечно, узнал раньше других. То ли был предупрежден, то ли сработало чутье, но с раннего утра весь редакционный состав был в полной боевой готовности. И, когда стало известно о путче, машина заработала вовсю: что бы ни случилось, дело журналистов информировать народ, а не лезть своим сопливым носом, куда не следует. Никто и не лез, все дружно повздыхали, опустили глаза, наступили на совесть и принялись за варку очередной лапши. Все стадо, кроме одной паршивой овцы, которая возомнила себя чабаном.

— Ты выйдешь с этим текстом в эфир.

— Нет.

— Да, — главный редактор был серьезнее некуда, — ты — журналист, не политик. Скажут: читай «Отче наш» — прочтешь, а заставят пропеть гимн атеизму — пропоешь.

— Если не верю, ни молиться, ни петь не стану, — упрямилась «овца». — Неужели вы не понимаете, Лев Осипович, что они всех нас держат за быдло, за бессловесный скот, за шестерок! Сегодня эти деятели устроили переворот, запрудили танками Москву, завтра начнут стрелять в людей, а мы так и будем молчать?

— Это Россия, милая моя, не Америка. У России свой путь, и не нам с тобой ложиться поперек.

— Это не путь — кривая дорожка. А я — человек, не кирпич. И не надо меня укладывать ни вдоль, ни поперек. Я хочу идти, а не валяться под чьими-то ногами.

— Ты выйдешь в эфир?

— Нет.

Лев Осипович не сводил глаз с побледневшего лица: хорошая девочка, жалко расставаться.

— Подумай, как следует, тебе есть, что терять.

— Из всех потерь меня пугает только одна: собственного достоинства.

— Ну, что ж, — вздохнул главред, — ты сделала свой выбор.

Глава 17

— Сволочи они все, — подытожила Марья Ивановна, — паразиты! Никому не верю: ни Горбачеву, ни Ельцину. Грызутся за эту власть, как собаки за кость, а до простого народа и дела нет.

— Ты язык-то попридержала бы, Ивановна, — посоветовала Варвара, — неровен час — укоротят.

— Кто, коммунисты? Так их уже скинули! У нас же теперь демократия: что на уме, то и на языке.

— Это не демократия, это дурь несусветная.

— А мы со Степкой, вообще, ничего не знали! — радостно доложилась третья, ловко раскладывая газеты. — К бабке ездили, под Тверь, у нее забор повалился. Достала моего: приезжай да приезжай, почини. Ну, мы и мотанули на три дня. Грибков набрали, ягод, я варенья наварила. Бабка бусы подарила, сказала, какой-то настоящий камень. Чудачка, нашла, кому дарить! В почтовый ящик с этими бусами соваться? Была б у меня дочка, ей отдала, а парню на кой?