Барракуда

Лунина Татьяна

А бутон расцветал розаном. Многие молодые люди, весьма достойные и хороших фамилий, старались чаще попадаться красивой девице из благородного семейства на глаза. И тут как на грех приключилась беда. Известное дело, горести всегда норовят застать нас врасплох: на пике мечтаний или в момент триумфа, по окончании великого дела, в начале большого пути — во всякое время, лишь бы был человек расслаблен, полон счастливых надежд или горд сотворенным. Так случилось и с Аленушкой. На ее несчастье открылся у бедняжки еще один дар — предсказательский. Теперь кроме человечьих потрохов и младенцев в материнской утробе Елена предвидела сегодня, что станется завтра. Это предвидение изменило судьбу.

Посватался к Елене прекрасной красавец-барон. Их имения соседствовали в Псковской губернии, и однажды молодой барин повстречал у озера прелестную незнакомку с французским романом в руке. Барон купил имение только что, и впервые осматривал свои владения как хозяин. Замечтался, заблудился, занесло не туда — увидел, влюбился с первого взгляда. Любовь случилась ответной, партия — выгодной, согласие на брак батюшка дал, не колеблясь. Невеста смущалась, вспыхивала

маковым цветом и парила в небесах от счастья. А у алтаря на вопрос священника, согласна ли стать женой, вдруг побледнела, застыла, свела в одну точку глаза, прошептала «нет» и упала, несчастная, без чувств. Очнувшись, снова ответила отказом и стояла на своем до конца. Свадьба расстроилась, и в карете для молодых отринутый жених отбыл один. А в то самое время в одном из известных петербургских семейств праздновали рождение долгожданного наследника и по такому случаю устроили фейерверк. Надо же было петарде взорваться как раз в ту минуту, когда мимо катил неутешный одиночка на тройке со свадебными бубенцами. Кони испугались безумного грохота и понесли по мосту галопом. Справиться с обезумевшими от страха рысаками кучер не смог, карета упала в Неву. Обезображенное тело молодого барона нашли на третий день. А по северной столице поползли слухи, что Елена прекрасная — ведьма. Чесали вволю языками и дама, преступившая клятвы, и подружки, которым Аленка помогла узнать имя суженого, и гувернантка, кому по доброте душевной барышня указала, где найти пропавшие золотые сережки. Словом, бедной девушке грозила печальная участь угасать в одиночку, кто же свяжет судьбу с колдуньей? Время шло. Умер батюшка, Аленка старела, ей было уже за двадцать. И вот однажды, совершенно случайно столкнулась на улице с одним господином лет сорока. Дело было зимою, и, если б не учтивость незнакомца, проехалась бы носом Елена по обледенелому снегу. А через какое-то время господин нанес матушке визит, представился соседом («Всего-то квартал, сударыня, от вашего дому»), профессором, доктором химии. Это и был Зоринский дед, который после скромного венчания увез молодую в Москву, подальше от слухов, навязчивых дам да печальных воспоминаний. Он обожал красавицу-жену и выстроил для нее дом, где Елена родила сына Ваню, а потом тихо скончалась, когда мальчику исполнилось всего-то четыре годика. Видно, Господь пожалел, что одарил бедняжку сверх меры, скоро прибрал к себе. В семнадцатом году Андрей Зорин Россию не покинул, как иные, а решил поддержать в беде, для чего предложил свои услуги новой власти. Предложение было снисходительно принято, однако от разору не спасло. Дом отобрали, поделили между другими, но ученому милостиво позволили остаться в трех комнатах, по тем временам — воистину царский подарок. Вот по этой-то трехкомнатной квартире и шарила вежливая гостья в поисках хозяйки.

Надежды Павловны не было нигде. Прятался здесь, правда, чуланчик, который архитекторша шутливо обзывала светелкой. Туда напоследок и решила заглянуть, отчаявшись, Кристина. Она подошла к узкой дверце и услышала приглушенные голоса, доносившиеся из щели. Один — хрипловатый, вкрадчивый, мужской, другой — гневный, женский. Подслушивать, конечно, нехорошо, но кто сказал, что невозможно?

— Я устал тебе повторять: никто ни о чем не узнает и не станет покушаться на твои права.

— Ты требуешь, чтобы я позволила твоим подонкам запустить в фонд грязные лапы? Мало им было убивать родителей, теперь хотят еще грабить детей?!

— Дура! Кому нужны твои сиротки? Речь идет о финансировании. От тебя требуется только ослабить зрение, если де юро будет слегка расходиться с де факто. Это очень немалые деньги, поверь. Бедные детки смогут жить на них, как у Христа за пазухой.

— Не погань Божье имя, Ефим! И не путай Иуду с Христом.

— Между прочим, дорогая, последние исследования ставят под вопрос предательство апостола Иуды.

— Я не собираюсь вести с тобой теологические споры. Мое решение тебе известно и давай закончим этот бессмысленный разговор. У вас, конечно, руки длинные, но до фонда им не дотянуться.

— Не боишься, если рассержусь?

— А вздумаешь угрожать, мне есть, чем ответить. Помнишь… — дальше глухое бормотание, потом возня, звонкий звук пощечины. — Негодяй! Думаешь, если открываешь ногой дверь президентского кабинета, это тебя спасет? Нет, милый, ты на крючке, и на этот раз не сорвешься, — снова нечленораздельная перепалка, в которой не понять ни слова, только шипение и обрывки фраз. Дверь распахнулась, Кристина едва успела отскочить в темный угол, за старинную вешалку, которую Надежда Павловна собиралась отдать знакомому реставратору, да все никак не доходили руки. Сейчас эта занятость сослужила любопытной гостье хорошую службу. Из «светелки» выскочила встрепанная хозяйка, спустя минуту мимо проплыл Осинский, безмятежно насвистывая «Чижика». А за вешалкой затаился свидетель странного разговора. Она испытывала противоречивые чувства: с одной стороны — неловкость воспитанного человека, знающего, что совать нос в чужие дела неприлично, с другой — профессиональный интерес, менявший этот минус на плюс. Победило второе. Гостья отлипла от вешалки и двинулась в обратном направлении, теперь она собиралась не прощаться, а наблюдать и запоминать. Наверное, так поступать неэтично, но сейчас журналистке Окалиной на этику было наплевать. Тертая телевизионщица почуяла чутким носом добычу и, точно натасканный пес, погнала по следу. Перед этим гоном все меркло вокруг.

Она пристроилась в укромном уголке, взяла в руки бокал вина и, безмятежно потягивая терпкий золотистый напиток, принялась усердно шевелить мозгами, исподтишка наблюдая за хозяйкой и одним из ее гостей. То, что произошло в «светелке», заставляло задуматься о многом. Зорина возглавляла благотворительный фонд «Мир — всем детям». Аббревиатура МВД наводила на грустные мысли, однако президент фонда была предана делу, честна и тряслась над каждой копейкой, строго прослеживая ее путь

от начала, то есть, источника поступаемых средств и до самого конца. То, что фонд приглянулся Дубльфиму, не явилось для Кристины сюрпризом. О хитром «кукловоде» ходили разные слухи, в том числе, и о связях с боевиками. Чеченская бойня закончилась, но Чечня не перестала быть бездонной бочкой, куда вбухивались огромные средства, оседавшие в воровских карманах. Эта война, как и любая другая, оказалась двуликой: кого лишила жизни или осиротила, а кому обернулась родной матерью, напоила, накормила и обогатила. Дубльфим, наверняка, задумал использовать фонд для отмывки или прокрутки денег, или еще каких махинаций. Да мало ли путей, когда одни обогащаются за счет других! Не по ним пыталась шагать сейчас дотошная журналистка, исследуя каждую шпалу. Это, безусловно, достойно внимания, но позже. Теперь ее занимало другое: связь между Зориной и Осинским. А то, что сцепка между ними есть, сомневаться не приходилось. Не станут безразличные друг другу люди выяснять в чулане так горячо отношения, отвешивая оплеухи. И дело тут не только в желании Дубльфима запустить свои лапы в чужой фонд, крылось здесь что-то еще. А вот что — предстояло выяснить.

Визуальное наблюдение оказалось безрезультатным. Надежда Павловна ничем не выделяла Осинского среди других гостей, а тот никак не намекал на особые отношение с хозяйкой. Вежливые улыбки и кивки, приветливые фразы, мимолетное соприкосновение стенками бокалов — безмятежности этих двоих поверил бы сам Станиславский. А Окалина не верила. И пусть сейчас она без толку напрягает извилины, впереди еще время есть. Рано или поздно обязательно что-то всплывет, вот тогда и обнажится милая сценка в чулане. Журналистке не нравилось, когда ее водили за нос, еще больше, когда — других. Тут уж вставал на дыбы не просто человек — профессионал. Если окажется, что Зорина врет о непричастности к Дубльфиму, Кристина не посмотрит на дружбу, обнародует все, что нароет. О том, что рыть на чужой территории аморально, думать было поздно. Уже начался этот гон, когда становится не до морали. Когда от близости добычи звенит каждый нерв и зудит каждая клетка, мораль одна — насытиться. У каждого — ненасытность своя. У резчика — на камень, у музыканта — на ноты, ученого тянет к формулам, портниху — к фасонам, художника — к кисти, кулинара — к рецептам, всяк насыщается по-своему. Для Кристины утолить голод означало добыть информацию, огранить монтажом, отшлифовать до блеска словом и выставить напоказ — таким же жадным, как сама, — до мира, до жизни, до громких сенсаций. А после, насытившись процессом, переваривать с удовольствием результат, в очередной раз убеждаясь, что эта пища — твоя. И неважно, с кровью или с тухлятиной, главное — возбудить эмоции, напитать мозг и, насытившись самой, накормить других до отвала собственным «я». Последнее, пожалуй, важнее всего.

Все это внезапно осознала «детка», наблюдая, как ловко притворяются Надежда Павловна и Дубльфим. И не ужаснулась своему цинизму. Нельзя ужасаться правде, когда мир держится на лжи. У окна весело спорили о чем-то юбиляр с женой и их друг. Андрей Иванович, оживленно жестикулируя, чертил в воздухе замысловатые фигуры, с его раскрасневшегося лица не сходила восторженная улыбка. Надежда Павловна увлеченно внимала мужу, трогательно опираясь на услужливо подставленный дружеский локоток. Осинский ласково улыбался обоим и постоянно покачивал головой: вверх-вниз, слева-направо.

Кристине надоел этот спектакль, где актеры играли за ширмой. Сводило скулы от скуки среди всеобщего веселья, от необходимости сиять улыбкой, кивать, отвечать, выслушивать, стоять, прохаживаться, принимать комплименты — не принадлежать себе. Она отвыкла от людей. Не тех, заполошенных, кто носился вокруг с текстами, микрофонными петличками, камерами, тихо матерился, орал во всю ивановскую, одобрительно задирал большой палец, сплетничал — среди них она была, как рыба в воде. Нет, тридцатитрехлетняя Окалина перестала понимать нормальную жизнь нормальных людей — их отдых, язык, манеру общаться. Ее все больше привлекали аномалии в природе, жизни и человеке, чужие скачки в героизм или подлость — неважно, лишь бы било по глазам непохожестью на подобное себе. В этой большой квартире интересными казались только двое, но они так старательно малевались серой краской, так усердно пытались замазать истинные яркие цвета, что пропадала всякая охота наблюдать эту мазню. Кристина привыкла к своей раковине, где створками служили глазки телекамеры да собственной двери, и не собиралась оставлять ее ради фальшивой игры в маляров. Гостья поднялась с беременного трухой канапе и направилась к выходу.

— Не уходи, — подскочила Зорина, — надо поговорить.

— Надюша, уже поздно. Я устала. У вас замечательно, но мне завтра подниматься в шесть часов.

— Не юли, пожалуйста, а признайся честно: скучно, хочу домой.

— Скучно, хочу домой, — подтвердила с улыбкой она.

— Так-то лучше, — усмехнулась Надежда Павловна. — Пойдем, повеселю, — и потянула за руку к двери.

В чуланчике было уютно, недаром хозяйка выдавала его за светелку. На стене, оклеенной обоями в веселый василек, тускло светилось овальное зеркало в старинной оправе, его гладкую поверхность, точно лицо старого склеротика, портили темноватые пятна и прожилки. Справа от двери громоздился сундук, Кристина видела такие школьницей в старых фильмах про пиратов, окованные медью бока сияли ярче зеркала, похоже, хозяйка уделяла им много внимания и не жалела зубного порошка. Слева высилась узкая этажерка, по ее верхней полке гордо вышагивала пятерка мраморных слонов, ниже шеренгами выстроились фолианты, изданные при царе Горохе. Рядом с мечтой букиниста притулилось все то же канапе, только другого цвета, бывшего когда-то лазоревым. На этот выцветший атлас и пригласила присесть Надежда Павловна, плотно прикрыв узкую дверь. Сама хозяйка пристроилась минутой позже, прежде вернув слоновьему стаду последыша, валявшегося под ногами на полу. Этот маленький каменный беглец и сдвинутый коврик живо напомнили разговор, подслушанный гостьей. Кристина снова ощутила знакомый зуд.