Башни земли Ад
Шрифт:
Дюнуар вытащил из сумы несколько золотых кругляшей и, не оглядываясь, бросил их через плечо в сторону ограды. Люди Вигбольда стремглав бросились на добычу.
— Посмотрите, никто из них не обладает вашим искусством, не имеет и толики вашего опыта, не удостоен столь высокого доверия, но в единый миг способен заработать не меньше вашего.
— К чему ты ведешь, незнакомец?
— Я говорю правду?
— Да, ты говоришь правду, но что с того?
— Если новичку дать щит, сердце его успокаивается. Ему кажется, что теперь он в безопасности, ему ничего не угрожает. Ведь есть щит, который примет все удары. То же происходит и со многими властителями.
Я обращаюсь к вам, — продолжал Дюнуар, — великие мастера. К вам, крепкой защите, принимающей на себя первый удар, отстаивающим честь и выгоду обоих владык. Будете ли вы смиренно дожидаться, когда враг прижмет вас к стене и убьет поодиночке, обозленный сопротивлением, как лошадь укусом слепня? Или же, исполняя клятву верности, которую давали сюзеренам, возьметесь оберегать их от нависшей угрозы, стремясь предугадать и предупредить атаку противника и навязать ему свои законы боя? Кому, как не вам, сделать это?
Вот что хотел сказать я, и вам судить, осмысленна ли моя речь, и есть ли в моих словах что-либо оскорбительное для почтенного братства. Я готов к схватке и жду вашего ответа.
Мастера отошли в сторонку и начали оживленно переговариваться. Наконец капитан вернулся на прежнее место.
— Твои слова искренни и мудры. Это речь честного благородного мужа, мы не поднимем более оружия ни на тебя, ни на твоего учителя. Сочтем происшествие глупым недоразумением.
Дюнуар оглянулся на обалдевшего Яна Жижку:
— Думаю, выражу общее мнение, если скажу, что таковым этот обмен любезностями и будем считать.
— Что же касается сути твоих слов, следует ли понимать, что ты уже знаешь, как поступить, какие действия предпринять?
— Знаю, — кивнул Дюнуар, — и как речено у святого Марка в главе IV, стихе IX: «И сказал им, кто имеет уши слышать, да услышит…»
Дворцовый сад благоухал и радовал взор. Широкие листья пальм нависали над аллеей, даруя бесценную тень в полуденный зной. Трое мужчин — старец, широкоплечий и статный, с длинной седой бородой, с черными, лишенными блеска молодыми глазами шел, прихрамывая, то и дело оглядываясь и бросая рассеянный взгляд на красоты императорского парка. Его спутник также был немолод, хотя и годился в сыновья Хромцу. Третьим был Хасан Галаади, благочестивый дервиш, исполнявший роль переводчика. Красоты природы, похоже, совсем не интересовали Мануила. Он шел на полшага позади старца, хмуро глядя под ноги, лишь изредка поднимая глаза, тоже по-восточному темные, окруженные сеткой глубоких морщин, и, казалось, полные усталости. Он шел, словно гость за добрым хозяином. Между тем и парк, и дворец, и сам город все еще принадлежали ему, василевсу Мануилу.
Тамерлан остановился у небольшого искусственного водопада и замер, наблюдая, как струится, перепрыгивая с камня на камень, веселый ручеек, играют в потоке
— Воистину, брат мой, славнейшей Мануил, этот город создан быть столицей мира. Правитель его должен почитать себя любимцем Аллаха, счастливейшим из смертных. Твое же лицо печально, и взгляд полон грусти. Что гнетет тебя среди этой красоты?
— Разве могу я быть счастливым, живя среди руин былого величия? Моя порфира и золотой венец — насмешка над могуществом предков.
— Ничто не вечно. Все изменчиво, — погружая ладони в холодную струю водопада, промолвил Тамерлан. — Величие, как эта вода, омывает тебя и катится дальше.
Когда-то мне пришлось спасаться от несметного множества врагов на дрянной кобыле. Такую сегодня я не дал бы и последнему из слуг. Эта кляча спасала меня и мою любимую жену, Сарай-Ханум, из благословенного рода Чингисхана. Прекраснейшей из женщин, отраде взора моего, даже пришлось какое-то время прятаться в яме от погони. В краю безводном и безжизненном она сидела несколько дней, не зная, вернусь ли я живым. Однако Аллах был милостив к нам.
Как говорил мудрейший абу Язиз Вистами, «кого Бог любит, тому посылает страдания». Если ты страдаешь, брат мой, драгоценнейший Мануил, то это лишь испытание, посылаемое Аллахом.
— Вся жизнь моя — сплошное испытание, — коротко ответил василевс. — До недавнего времени я знал, что мое слово — слово императора. И оно крепко, точно стены Константинова града. Любой, с кем доводилось мне иметь дело, знал это. Теперь же мое слово не стоит ничего.
— Слова — лишь гнезда. Их значение — крылатая пташка в полете. — В этот миг из небесной сини раздался крик ворона. Тамерлан, задрав голову, поглядел на чернокрылого вестника смерти и чему-то улыбнулся. — Чего ждать от птиц? Порою радости, а порою — досады.
Не стоит укорять себя, о мудрейший из василевсов. Меня и самого разгневал тот досадный случай в Смирне. Ни ты, ни я не смогли предотвратить его. Стало быть, такова воля Аллаха. И не нам, земным владыкам, противиться ей.
Как тебе известно, я велел тщательнейшим образом разобраться в этом деле. Не то чтобы меня заботила жизнь убитых рыцарей — я и сам намерен был казнить их, однако никому не позволено посягать на одного из моих ближайших друзей и соратников, на моего брата. — Тимур стряхнул капли с пальцев и провел руками по лицу, охлаждая его.
— Как мне удалось разузнать, все нападавшие были жителями Смирны. Они невзлюбили рыцарей за гордыню и притеснения, которые те чинили в городе, и, как только представилась возможность, поспешили отомстить.
— В Смирне не водятся кобры, — напомнил василевс, — их можно было отыскать только далеко за крепостными стенами. У жителей города не было ни времени, ни возможности изловить их.
— Для меня это не меньшая загадка, чем для тебя, брат мой. Но разгадка не оживит твоих пленников. Мир их праху.
— Великий магистр ордена иоаннитов прилюдно обвинил меня в вероломстве и приказал топить или захватывать все ромейские корабли, встреченные орденским флотом в Средиземном море. К его нападкам присоединилась Венеция. Вероятно, за ней последует и Генуя — она не пожелает отстать от своей вечной соперницы. Таким образом, Ромейская империя лишится выгоднейших рынков.
— Недобрые известия, — печально вздохнул Тамерлан. — Но мы, властители, лишены счастья слышать одни лишь приятные вести. Что толку терзаться и сотрясать воздух стенаниями и угрозами.