Байкал - море священное

Балков Ким Николаевич

— Все мое в прошлом, я нынче не живу, а существую, и то лишь потому, что лень сходить в магазин и приобрести пистолет…

— Значит, вы недовольны мною? — холодно спросил. Иконников. — А я надеялся, что поддержите меня. Вы не можете не знать, что прииск не годился ни к черту. Единственная драга, когда я приехал туда, и та не работала. По сути дела, мне пришлось начинать все с начала…

Иконников говорил о деле, и это в устах бывшего приживалы звучало как-то противоестественно, наверно, так вы, глядел бы он сам, если бы вдруг надумал сказать об искусстве, вышивания па пяльцах. Впрочем, Мефодий Игнатьевич не мог не заметить, что Иконников уверенно судит о деле. «И когда, успел поднатореть?..» И прав он во многом: Студенников потому и послал старика на доживающий свой век прииск, что надеялся па его скорое возвращение. И ему, конечно, было бы интересно узнать, за счет чего, собственно, Иконников сумел продлить существование

этого прииска. Но, чтобы узнать, надо задавать вопросы, вести себя с бывшим приживалой как с деловым человеком, встать на одну доску с ним, а Мефодию Игнатьевичу подобное было не по силам.

— Так что же привело вас ко мне? — нетерпеливо спросил он.

Иконников замешкался, ответил не сразу:

— У меня накопился за эти годы кое-какой капитал, и я полагал, что вы смогли бы взять меня в свое дело интересаном.

Час от часу не легче!

— Вы имеете в виду строительство Кругобайкальской железной дороги?

— Разумеется…

— И вы полагаете, что мне до зарезу необходимы ваши капиталы? Да я могу, если хотите…

Знаю. Но знаю также, что для деловых людей…

Да на что мне ваши капиталы! Тем более капиталы, которые наворованы у меня же самого.

Мефодию Игнатьевичу сделалось неловко, опустил глаза

Все воруют. До меня воровали больше. Я хоть знал меру…

Да?.. Он поднял голову, пытливо посмотрел на Иконникова, но не увидел в его лице смущения, все такое же бледное и холодное, а вот руки изменились, перестали дро жать, сказал: А климат Баргузинской тайги, кажется пошел вам на пользу?..

— Скорее, не климат, а дело, которое меня заинтересовало.

У Мефодия Игнатьевича вертелось на языке: как же так, дворянин и вдруг?.. И спросил бы да вовремя вспомнил о поручике Крыжановском и решил промолчать. А чуть позже, когда Иконников ушел, пришла на память фраза: «Все смешалось в доме Облонских…» Подумал: «Нет, не в доме Облонских, а в доме, именуемом Российской империей. Разбежались дворянчики кто куда одни подались в жандармы, другие затесались в промышленное сословие. А было время, мы рвались во дворянство».

Было… Было… Что-то уж очень часто это слово стало при ходить на ум Мефодию Игнатьевичу, такое чувство, словно бы многое из того, чем дорожил и что любил, осталось в прошлом Правду сказать, сразу и не вспомнит, что же именно… Может, веселые гульбища купеческого сословия, про которые столько наговорено в трактирах и прочих питейных заведениях! А может, открытость и откровенное любование собою, с какими прежде вершились дела? Случалось, говорил один толстосум другому: «Я слопаю тебя, милейший, дай срок!..» И «лопал», пускал по миру: иди, начинай все сызнова, так угодно мне!.

Нынче все по-иному, вроде бы особых перемен нету, а люди другие, тихие, скрытные, обхождению обучены, им выть хочется, а они улыбаются, такие нынче люди… Нагляделся! Тошно! Но так уж устроен мир, что даже ему, Мефодию Игнатьевичу, надо считаться с обстоятельствами и не всегда делать что хочется. Тут немногое зависит от него лично, и он тоже, превращаясь в нечто механическое, становится принадлежностью какой-то огромной машины, крутится та машина, вертится, и он вместе с нею, часть ее. Случалось, жаловался, нет, не Марьяне, она и слушать бы не стала, не очень-то интересовалась, чем он живет, и это немало задевало Студенникова; не Марьяне жаловался — Александре Васильевне:

— Черт-те что! Хотел бы бросить все и укатить с тобою в столицу, погулять, да нету на то моей волн, подевалась куда-то..

Возлюбленная сочувственно кивала головою, и он про должал:

— Помню, когда был мальцом, отец все больше толковал про дело, неделями не подходил ко мне, не брал на руки. Я, конечно, обижался, а потом стал ненавидеть это дело, оно казалось каким-то чудищем, которое подмяло отца под себя и всем угрожает. У меня, помню, даже игра появилась: выйду во двор, смастерю из глины крепость, а потом отойду от нее маленько и начинаю кидать камни, а когда попаду в крепость, радуюсь; крепость-то не обычная, а дело… чудище, которое поедом ест отца. И нынче порою кажется, что передо мною чудище, и я никак не совладаю с ним. Того и гляди, сожрет.

— Бедненький ты мой, — говорила ласково Александра Васильевна и все клонилась к его плечу, все клонилась.

15

А хувараки преследовали Бальжийпина, он чувствовал это на каждом шагу. Куда б ни пошел, в каком бы улусе ни остановился, люди говорили, что здесь были хувараки и спрашивали про него. Знать, что по твоему следу идет кто-то, не очень приятно, но Бальжийпин старался поменьше думать о том, что стало бы с ним, если б хувараки настигли его. Много лун назад, когда мальчишкою привезли его в дацан, служил там молодой сонгол [13] , принял по-доброму, утешал, если

мальчишка начинал сильно скучать. Бальжийпин привязался к сонголу, расспрашивал про житье в дацане, и тот отвечал, и не было в его словах успокоенности, и вовсе мальчишке делалось грустно, когда сонгол начинал сказывать про прежнюю свою жизнь в Селенгинской степи, про скакуна, на котором занимал первые места в скачках. А потом сонгол исчез. Его долго не было в притворах дацана, и Бальжийпин стал понемногу забывать о нем, как вдруг он появился, шел по чистому, и соломка не шевельнется, двору, так не похожий на прежнего, молодого и сильного, легкого и проворного в движениях; шел вяло, и тоска стыла в глазах и страх, едва поспевал за хувараками. А потом он навсегда исчез из жизни Бальжийпина. Шептались в дацане по темным углам:

13

Одно из бурятских племен

— Водворен нарушивший священные устои в дальнюю темницу, под храмом, где и примет смерть, отринутый, без воды и пищи. Так повелел Совет мудрейших.

Бальжийпин неплохо знал притворы дацана, но и там были места, куда не пускали. Наверное, в одном из таких мест, утаенных от людского глаза, глухих и мрачных, куда не доходит малый узелок света, все еще спеленутая по рукам сыромятными веревками, томится душа бедного сонгола, которому сделалось тесно посреди молитвенных стен и мучительно захотелось на волю, туда, где пасутся дикие табуны, а люди не прячут друг от друга глаза и улыбаются, когда хорошо на сердце, и грустят, если встретят па пути неладное. О, сколько же раз Бальжийпин испытывал те же чувства, и не только в детские годы, а и повзрослев и многое поняв из учения, которое принято священнослужителями как догма!. Вдруг да и затомит в груди, и, не в силах совладать с собою, подойдет к вратам дацана и долго будет смотреть в тихую голубую даль, и тогда встанет перед глазами не эго, нынче увиденное, — другое, смутное и неясное, по малости лет не все сумел запомнить, — вроде бы тускло светящий очаг в отчей юрте да смуглые, с длинными худыми пальцами, руки матери, проворно бросающие в синий огонь аргальные лепешки, а чуть спустя узрит шуструю зеленоглазую речку близ Шаманкиного улуса, случалось, прибегал сюда и подолгу бродил, испытывая себя на крепость, в холодной, почти ледяной и в самую жаркую пору, так что пальцы на ногах тотчас же и задеревенеют, воде.

Знал Бальжийпин, отчего хувараки гоняются за ним по бурятской степи, передавали люди, что велено ему Хамбо ламою перестать лечить больных. Видать, в дацане не хотят, чтобы он занимался своим ремеслом, боятся, что люди больше поверят ему, белому монаху, как его называют в улусах, ушедшему из дацана, чем лекарям, которые состоят там на службе Понимал и другое: было б лучше, когда б смирился и отошел от ремесла, он, наверное, так и поступил бы, если б это зависело от него, но это уже не зависело от него, где б ни оказался, люди сейчас же звали в юрту, и он не умел отказать, шел и помогал тем, кто нуждался в помощи. В душе проснулось что-то дремавшее и осветило… удивительное что-то, порою и самого слепящее, при встрече с человеческой бедою весь отдавался чувству сострадания, и в этом чувстве находил для себя новые силы. В нем словно бы жило два начала: одно из них неторопливое, размеренное в мыслях и поступках, способное обо всем порассуждать здраво и основательно, другое же, неподвластное ему, чуткое и нервное, от малого прикосновения разгорающееся ярким пламенем, подавало о себе знать лишь в минуты высшего торжества духа, когда встречался с человеческой бедою и знал, что кроме него никто не в состоянии помочь. Он преображался, и глаза светились, а руки делались ловкими и умелыми, и уж ничто не могло помешать им. Он был велик в эти минуты и гордился собою, в нем просыпалось чутье необычайное, почти звериное, и самая малость в теле больного не ускользала от внутреннего, про которое совершенно забывал в обычные дни, взора. В те, обычные дни он нередко пребывал в состоянии апатии, когда ничего не хотелось, говорил вяло, с очевидною неохотою и передвигался по земле медленно. Казалось, берег себя для этих минут высшего торжества духа. И разве он мог обменять их на что-то еще? Сама жизнь, которую хотели отнять у него хувараки, в сравнении с теми минутами была бледною тенью

Он не всегда прятался от служителей дацана, случалось, вовсе забывал про преследование, и эта неосторожность могла бы дорого стоить ему, если б не люди, которые уводили его, когда хувараки оказывались поблизости, в другое, более без опасное место, передавали с рук на руки, подолгу не задерживая в одном улусе, и скоро уж не осталось места в степи где б он не побывал.

Его тщательно прятали от служителей дацана и все же однажды не уберегли, и он попал к ним, его привели к Хамбо ламе, и тот говорил с ним, и глаза у него были суровые, ничего хорошего не предвещающие, недобрые были глаза.