Байкал - море священное

Балков Ким Николаевич

Ты нарушил святой устав, говорил Хамбо-лама. И нет-тебе прощения. И все же я оставляю за тобою право выбора. В обмен на жизнь я предлагаю тебе отказаться лечить людей.

Хамбо-лама, кажется, боялся его искусства врачевания, которое расцвело столь ярко как раз в ту пору, когда. он ушел, из дацана. Видать, плохи дела у святых врачевателей, коль так опасаются его…

Хамбо-лама ждал, а Бальжийпин молчал, и тогда тот позвал хуварака и велел увести его. Бальжийпин понимал, что теперь он не увидит солнца, не встретится с людьми, которые сделались ему дороги. Он мог бы, еще не поздно, попросить прощения и сделать так, как велят, но в душе было, нечто такое, много сильнее всего, что могло уместиться в оболочку из человеческой плоти, и всемогущее,

словно бы кружило вокруг него, обволакивало, заставляло поступать так, а не иначе… Вдруг да и заявит о себе решительно и настойчиво, и уж не отодвинуть в сторону, и не переломить, в душе это, по еще и в пространственной дали, и светит, греет, зовет куда-то… Может, туда, где край его жизни?.. Во всяком случае, тогда, следуя впереди хуварака, Бальжийпин подумал именно так. Но, когда оказались на заднем дворе дацана, хуварак дотронулся до его плеча дрогнувшей рукою, сказал негромко:

— Вон воротца в стене открыты. Беги, белый монах!..

Бальжийпин не сразу понял, а потом заволновался, ноги,

сделались вялыми, непослушными, все же справился со слабостью и, прежде чем уйти, спросил:

— Ты кто? Откуда?..

— Из дальнего улуса, — ответил хуварак. — Я помню те б,я. Ты лечил мою мать.

Он еще о чем-то спросил, кажется, о том, не будет ли молодому буряту худа, если он уйдет, и тот ответил, что будет, конечно, но выкрутится, скажет: проворный оказался отошедший от устава, ускользнул…

А за стеною уже ждали, и он быстро пошел с ними. Было легко на сердце, стучало в мозгу: я ушел от них, ушел!.. Было еще и удовлетворение: вот, дескать, какой я, всем нужен, и люди не оставили меня… Хотел бы отринуть эту мысль, непривычную для него, но попробуй отринь, когда нет-нет да и шевельнется, напомнит о себе. «Пускай!» — помнится, подумал он и сразу же почувствовал себя не так стесненно, заговорил с людьми, и они смеялись:

— Хамбо-лама узнает про твой побег, и, не дай-то бурхан, сделается с ним неладное и заболеет от великой печали.

Люди отвели Бальжийпина в лесную юрту, верно рассчитав, что хувараки не станут искать его на родной земле, подумают, что он далеко отсюда, у страха ноги быстрые… Он не застал старуху в юрте, и пошел искать ее. И вместе с ним пошел молодой охотник.

Бальжийпин не удивился, что старухи не оказалось в юрте. Что-то подобное с нею должно было случиться. Странно, что он подумал об этом. Впрочем, так ли уж странно? Старуха долгие годы, потеряв мужа, жила иною, недоступною даже ему, зоркому ко всякому душевному сдвигу, жизнью. Случалось, спрашивал, что ее мучает, но она только вздыхала, все же как-то сказала, что в нем она видит мужа, и приятно, что он пришел к ней, не забыл… Впрочем, это признание еще ни о чем не говорило, едва ли не в каждой юрте верят в превращения, которые происходят с людьми после смерти. И что же удивительного в том, что старуха увидела в нем умершего мужа? Другое необъяснимо… ее отстраненность от жизни, откровенное нежелание встречаться с людьми, она и его не всегда привечала с радостью, и он не мог не почувствовать этого, встревожился, верил: в ее положении лучше быть рядом с людьми. Но тревога словно бы не касалась ее, это стало заметно в последнее время: не слушала, если он начинал говорить, и облегченно вздыхала, когда оставлял ее в покое. Однажды застал ее сидящей у очага в круглой бархатной шапке, в светлом халате со множеством складок по подолу. Наряд был необычный для старой бурятки, словно бы собралась в гости. Он сказал про это и улыбнулся, а она отчего-то испугалась, прошла в дальний угол юрты, села на земляной пол и стала скоблить баранью шкуру.

Бальжийпин опустился на белый войлок, подобрал под себя ноги, долго сидел, наблюдая за старухой. Но вот та поднялась, прошла на женскую половину юрты, вернулась, и в руках у нее была чашка с дымящейся аракой, протянула Бальжийпину, тот взял чашку, обмакнул палец в араку, подбросил капли вверх, сказал негромко:

— Пускай будет счастлива хозяйка

юрты, пускай никогда не погаснет очаг, пускай солнце светит ярко.

Старуха не ответила, села чуть в стороне, взяла в руки четки с круглыми деревянными корольками.

Странно, со всеми другими, даже с людьми важными и про многое узнавшими и имеющими о жизни свое понятие, Бальжийпин держался, как равный, а подчас и с некоторым превосходством, впрочем, естественным для известного в бурятской степи человека, а вот со старухой робел, казался себе маленьким и слабым. Сама-то она вряд ли думала про него так. Не он ли не оставляет ее заботами, и эти заботы не подавляют, а выглядят естественными, как если бы их мог проявлять кто-то еще, когда б оказался на пороге юрты?

Бальжийпин не умел освободиться от чувства своей незначительности рядом со старухой, с тем, что неожиданно открылось перед нею, тайна какая-то, до которой никому в степи, в том числе и ему, не дотянуться. А что открылось, он не сомневался и хотел бы знать, что же именно, но скоро понял, что этого никогда не случится, старуха не скажет.

Бальжийпин и молодой охотник шли по чернотропыо, и беспокойство Бальжийпина за старуху делалось все больше. Чувствовал себя ответственным за ее судьбу, и началось это не сегодня и не вчера, еще в то время, когда хувараки погубили ее мужа. Казалось, и он повинен в несчастье, которое свалилось на голову старухи. Старался облегчить ее муки и подолгу не оставлять одну. Она принимала помощь и была благодарна, все же и теперь между ними стояло что-то, пускай и непрочное, слабое, подтолкни — рассыплется. Догадывался: это потому, что в свое время и он принадлежал к людям, которые погубили Баярто, и старуха не всегда могла забыть про это и мучилась, когда вдруг ощущала в себе то, что стояло между ними, и, не умея справиться с душевною смутою, норовила уйти. К счастью, это случалось не часто.

Они подошли к высокой скале, угрюмо и черно нависшей над Байкалом, на вершине которой, на самом взлобке, зернисто-желтом, должно быть потому, что и при слабом свете песок вперемешку с мелким галечником искрится, и белые блестки оттуда, загустев, падают вниз, падают, рос кедр, крепко уцепившийся за каменистую землю, разлапистый, казалось, ничто нс сдвинет его с места. А нынче глянул Бальжийпин на скалу и не увидел кедра, лишь оборванные корни на взлобке и густую мшистую накипь на них. Обернулся к молодому охотнику, спросил волнуясь:

— Что же это такое?..

— Близ железной дороги рвут землю, — сказал тот, — взрывы доходят и сюда. Видать, сломали кедр…

А подле скалы были неухоженные, казалось, насквозь проросшие буйной травою, могилки и березовые, нетесаные, наспех Сколоченные из гибкого дерева кресты. И эти кресты тоже виделись незыблемыми, как и кедр на вершине скалы, а нынче и их погнуло, а кое-где поломало.

— Дьявольская дорога, — сказал Бальжийпин, — Сколько ж от нее бед нашему краю!

Но сказал не очень уверенно, словно бы его суждение не было однозначным, и он еще не решил, что хорошо, а что плохо, и думал, что молодой охотник тоже не решил, и удивился, когда тот заговорил о том, как шибко поменялась за последнее время байкальская тайга, присмирела, и уж нету в ее шуме чего-то привычного, что ласкало слух, а есть другое, может, робость и предчувствие неладного.

Бальжийпин вздохнул, минуту-другую медлил, сказал:

— Мальчишкою, помню, прибегал сюда. Смотрел, как рыбаки выбирают невод, порою и сам помогал, погоняя лошадь, что ходила по кругу. Теперь-то рыбаков меньше стало. Посольский монастырь поотбирал земли близ Байкала, согнал мужиков с места. Ну, ладно… Пришли как-то с отцом, заговорили с людьми, а тут услышали выстрелы, сначала вроде бы нечастые, а потом… Заволновались все и отец тоже: чего там?.. Прикинули, где стреляют, побежали к тому месту, у скалы… И увидели: лежат на земле побитые, а чуть в стороне казаки… И ротмистр тут же, кричит, чтоб не смели подходить к побитым. Пускай их растащут звери! Разве ослушаешься?..