Байкал - море священное
Шрифт:
Ах, душа!.. Неугадливая она у Филимона, словно бы сбита с пути-дороженьки, ведать ни про что не ведает, лишь про себя, и слышать ничего другого не желает. Закоснела в своем неведенье, но эго сладостное неведенье, бывало, нашептывала па ухо: «А чего нам про других-то думать? Мелкотье. Не чета нашему брату! Нам с прочими пристало знаться. К примеру, с Иконниковым, шустрый старичок, денежку тоже любит страсть как! А слыхать, благородных кровей…» Чудно, но случалось, и Лохов думал про себя: А может, и я тоже из благородных?.. Но сейчас же и придавливал эту мысль: тю нас!.. Лешай!.. Только и осталось, кажется, от прежнего Лохова, что нет-нет да и задолеет привычный страх: не дай-то бог, прознают про мои мысли, разом всего лишат, богачества мово! Потому как в жизни всяк должон быть на своем месте. Знай про это и не суй носа, куда не просют!
А про то место свое, на самом низу, Лохов старался не вспоминать, словно бы и не было времени, когда побродяжкою бродил-шастал по земле, пребывая в великом страхе, стоило подумать о тяжелом, в кровь раздирающем бока, с горькою солонцою, гибком кнуте матерого Назарыча. Дивно, что это удавалось, а может, и не дивно вовсе, поверил в свою звезду, померклою казалась, от века стоящею: и матушки словно бы не было с извечной слезою в голосе, и батяни-разбойничка, лютого на расправу, никто впереди его рода не стоял, только он, как хлеб в поле над прочим разнотравьем, всему голова… Назарыч теперь сделался у Лохова в деревенских делах помощником, следил за порядком, а пуще — за хозяйством, которое за малое время стало справным, на загляденье. Недолго тешился Лохов видом «чистой денежки», придерживая про запас, скоро понял, что в деле ей быть надежнее. Впрочем, в том, теперь уже семейном тайничке, не убывало, вмиг восполнялась недостача. Филимон, по совету Иконникова, с которым на удивление быстро сошелся, не бросил артель, правил ею умело и строго и за деревнею успевал доглядеть. Назарыч до сей поры был не при деле: Студен-ников постарался… Чудит подрядчик! Ну да бог с ним! Перемелется — мука будет. А Назарыч ловок и расчетлив, и словом не попомнит Филимону про его прошлое. И ладно, что не попомнит. А иначе не удержаться б и подле Лохова. Учтив с хозяином, подобострастен, понимает с полунамека. А для деревни острастка, душа Назарыча для мужиков за семью запорами, про что гадает-думает, неведомо никому, зорко стережет хозяйский интерес. Это и держал в уме Лохов, когда брал к себе Назарыча: при других-то дворах богатых, сибирских, приметил, всенепременно есть такой человек А чем он, Лохов, хуже?.. К тому ж приятно, что Назарыч теперь ему служит верой-правдой. Бывало, что и поглядывал на него и усмехался лукаво: дескать, во какая перемена в жизни случилась. Но то ли еще сдеется, погоди, пес!.. Что ж, и это держал в уме, когда звал к себе Назарыча.
Подымался Лохов с постели чуть свет: это голодранцы могут поваляться, им спешить некуда, а он не имеет права прохлаждаться, дел невпроворот. Выходил во двор, потягивался важно, а Назарыч тут как гут, словно бы не ложился с вечера, слушал, что хозяин скажет, а говорил он о разном, к примеру, о вдове бывшего деревенского старосты, что не нашла ничего лучше, как удавиться на воротах сходни, про ее парней, которым велено было убираться из деревни, чтоб не вводили людей в смущение, окаянные.
— Ты в уезд сбегай, — говорил Лохов, — По начальственным местам пройдись, разузнай, че там думают про удавленницу да про ее парней, чай, доброхоты донесли уж. Грамотеи, чтоб их!.. И гостинничков не запамятуй, сунь в ручку, со вчерашнего приготовлены. А я уж в артель подамся, догляжу, людишки и там нынче избалованы.
Да уж, избалованы, все шепчутся, шепчутся… Слыхать, и к ним приходят разные умники, настрополяют против власти идти, тьфу!.. Это ж надо, власть им не по нутру. Ну, годи!..
Садился в кошеву, откидывался на гибкую спинку.
— Ну, тронули!.. — говорил бойкой саврасой Лошаденке и выезжал за ворота.
Снег с неохотою, натруженно как-то скрипел под полозьями, солнце тоже словно бы не по своей воле подымалось над едва различимыми поутру гольцами. Ветер опахивал лицо, щекотал вздорно, слабый ветер, не пробиться ему сквозь меховую доху, которая на Филимоне. И посильнее ветры отступали.
Лохов не сразу ехал в артель, а очутившись в рабочем поселке, правил в контору, к Иконникову. С недавних пор это у него вроде привычки… Заходил в контору, недолго сидел у Иконникова, слушая про новости на «железке», мотал на ус разное, о чем раньше понятия не имел. Но случалось, не слушал, делал вид, что увлечен беседою, а про себя думал о другом, к примеру, о том, что ухватистый старичок Иконников, и преклонные лета ему не помеха, по второму кругу живет. «Вон и я…» Но дальше этого не шли мысли, не хотелось ворошить старое: что было, быльем поросло. Чуялась в Иконникове
Правильная ли?.. Случалось, не сходились у Лохова концы с концами, и муторно тогда делалось. Потому и к Иконникову заезживал, что тот ни в грош не ставил сердечную маету, бывало, сказывал про себя, прежнего, и усмехался невесело: жалко было лет, па ветер брошенных… И Лохов понимал и радовался, что он-то поспел вовремя, разве что самую малость припоздал…
Отведя душу, ехал в артель. Быстро приноровился говорить с рабочими языком жестким и властным. Впрочем, и теперь еще робел кое перед кем, и злился, что робел, а ничего не мог поделать с собою, с тем окаянством, которое вдруг чудилось в чужих глазах, и тогда надолго лишался покоя. К примеру, с Христей Кишем до сей поры не наловчился говорить и много чего спускал ему, чего другому сроду не спустил бы, и не потому, что чувствовал к нему расположение, как раз наоборот, а только не подымалась рука прогнать мужика, совестился ли, опасался ли чего… Порою мерещилось неладное, будто знает Христя, откуда пошло лоховское богатство, при случае откроет… Однажды про свою опаску сказал Назарычу, и тот недолго думал:
— А че мы ждем? Кончать надо мужика… кончать…
Испугался. Настрого запретил Назарычу и думать про это, а оставшись один, долго находился в смущении, будто бы уже совершил противоправное дело, и разная дьявольщина виделась: вроде бы идет Христя об руку с теми, громя — с бывшим старостой, с мужичком-грамотеем и с Ванькой-каторгой, и жалобятся те на него, Лохова, и слова злые говорят, и грозятся. А пуще всех, знамо дело, старается Христя, убивец, кричит: я тя и отсель достану, висельник!..
— Тю меня!.. — привычно сказал Филимон, обливаясь обильным потом и с ненавистью, а вместе со страхом глядя, как мужики прошли сквозь стену, исчезли. Но еще долго стоял в стене пролом, подумал, что надо побыстрее заделать пролом, на дворе зима, живо выстудит избу…
Было в Христе такое, во всем его облике, возвышенное и гордое, что не давало Филимону возможности поступить так, как в любом другом случае он поступил бы, ни минуты не мешкая. Ну, а Киш, догадывался ли он про это? Догадывался и не верил, что так уж шибко поменялся Лохов, неожиданно сделавшись хозяином на деревне и рядчиком на «железке». Думал, играет, а как срок выйдет, опять станет робким мужичком, каким знавал прежде. Дивно было глядеть, как выворачивает бывшего приятеля, казалось зыбким и неправдашним положение, которое тот нынче занял, придет день — и все станет на свое место. Но что-то задерживался этот день… Видел, новый рядчик нисколько не лучше прежнего, а может, даже поизворотливее, половчее, так иной раз прижмет рабочих штрафами, что те и рады бы податься отсюда, да некуда. Сказано умным человеком: везде хорошо, где нас нету. Случалось, говорил:
— Ты, Филька, гляди, не поломай шею. Не ровен час…
Лохов делался белым, и руки дрожали, отвечал, заикаясь:
— Не лезь в мои дела без путя. Не учи, сам ученый.
Потом Христя и предупреждать перестал и удивляться, новые дружки завелись, отчаянные, сорви-головы, похожие на него: там-то, в груди, тоска неизбывная по дивному краешку земли, дойти бы до него и осесть, и сделается тогда чудно, и будут люди — братья…
Про то и сказывали новые дружки, и глаза у них блестели, удаль нездешняя зрилась в них и отчаянье. А еще сказывали: несправедливо устроен мир, неладно, когда у одних все, а у других ничего, и надо бы так перевернуть, чтобы у всех все было, поровну чтоб и радости, и горести… Есть такое царствие, сказывали, анархия прозывается, всему голова, захотелось, к примеру, полюбить дворяночку, теплая, слыхать, падкая на мужичью ласку, что ж, иди и люби, никто не указ, а пожелал понежиться в жаркой купецкой постели, тешь душу, потому как живешь по новому правилу!
Чудно Христе слушать про это и радостно. С вечера, придя с урока, до поздней ночи просиживал с дружками-приятелями, разной напасти повидали, на каторге маету мяли, в побегах не однажды смертным боем биты бывали — выжили, а теперь, значит, выпало им тянуть мотягу на «железке» под присмотром тюремного начальства. Верилось и не верилось Кишу: чудно все же, чтоб каждому поровну, без обиды, возможно ль такое?.. Небось царь-батюшка с министрами не сподобятся встать в один ряд с мужиками, небось разобидятся, коль им скажут… А все ж сладостна даже мысль об этом и — жутковата.