Бедный негр
Шрифт:
От всех этих урожаев и подношений ломились амбары падре Медиавильи. И, чтобы поскорее и без потерь обмолоть кукурузу, добрый пастырь без обиняков призывал на ближайшей воскресной проповеди приходскую молодежь:
— Молодые люди обоего…
Слово «пол», которое недоговаривал священник, придавало его высказыванию некоторую двусмысленность, которой явно злоупотреблял хитрый падре.
— С будущей недели начинается поклонение маису. Приготовьте свои лущилки. Труд сей угоден и люб господу нашему, ибо приносит деньги, потребные для богослужений, а также благоприятствует укреплению христианской морали нашей общины. Потрудимся во имя маиса, который дается нам почти совсем даром, ибо мне приносят его мои добрые овечки и агнцы или я сам сею его, а потом мы все сообща и безвозмездно лущим его, а во-вторых, потрудимся ради свадеб, о которых мечтает вся
Столь откровенные проповеди, вызывавшие у парней улыбки, а у всех девиц без различия сословий стыдливый румянец на щеках, производили явно неприятное впечатление на мантуанцев преклонного возраста, а уж что касается дона Фермина Алькорты, то он их просто терпеть не мог.
— Послушай, Росендо, как-то заявил он священнику, с которым его связывала давнишняя близкая дружба. — Ты отобьешь у меня привычку смиренно слушать мессу.
— Привычку! — весело взревел падре, радуясь возможности подловить на слове своего друга. — Святую обязанность, ты хотел сказать!
— Да, конечно. Но я имел в виду свою привычку слушать утреннюю мессу, к которой я скоро прекращу ходить, если ты не изменишь стиль своих грубых, чтобы не сказать непристойных, проповедей.
— Что ты в этом смыслишь, Фермин? — возражал весельчак падре. — Допустим, я стану читать проповеди, как ты хочешь, но тогда, уверяю тебя, мы останемся в церкви только вдвоем с тобой! А как ты сам понимаешь, господь этого не допустит. Он не может велеть мне: иди и проповедуй одному только Фермину! — И тут же добавлял в том же тоне: — Кроме того, все эти разговоры о высоком и низком, о грубом и нежном вовсе не неугодны господу богу. Господь — создатель всех слов и всех стилей, а также всех вещей и тварей, и всех их он сотворил добрыми и невинными. А уж злоязычие — от людей. Но ответь мне, мучитель мой Фермин, на один вопрос, который непрестанно гложет меня. Не кажется ли тебе, что злоязычие тоже порождение господа, желающего хоть немного скрасить нашу жизнь?!
— Замолчи! Как ты можешь…. Разумеется, на свете существует злоязычие, но, хорошо зная тебя, я не могу поверить, что ты к этому причастен, и уж никак не пойму, с какой стати ты хочешь выставить себя в дурном свете?
Как бы там ни было, все в округе почитали падре Медиавилья примерным пастырем и за его поведение, и за то усердие, с каким исполнял он свою христианскую миссию.
И поскольку своими проповедями, шуточками и побасенками падре Медиавилья веселил молодежь, приходившую к нему на «мессы», служившие, помимо всего прочего, весьма удобным местом для свиданий молодых людей, которые еще не согласовали своих намерений с родителями девушек, где они могли, луща початки, полюбезничать друг с другом, то никто из них не желал расставаться со знаменитыми ночными поклонениями маису.
Желая поладить и с богом и с чертом, как говорил падре, — или, иными словами, с простым людом и богатыми мантуанцами из его прихода (само собой разумеется, всегда сохраняя социальные различия, пока их не уничтожат другие), Медиавилья по-божески распределял «работу», на которую находилось немало охотников. Одну ночь лущили початки мантуанцы — отпрыски богатых коммерсантов, торговцев, владельцев асьенд, примерные христиане; правда, в такие вечера производительность труда была незначительна, — ведь руки барчуков были слишком нежны и слабы и скоро уставали от грубых лущилок. Другие ночи предназначались для детей какого-нибудь дядюшки Перенсехо — мелкого лавочника — или дядюшки Менганехо — портного или шкипера рыбачьего баркаса, а третьи ночи отводились для детей простого люда, для «мешочников» — эти были прямой противоположностью мантуанцев — много тогда бывало очищенных початков и много удалого веселья и крепких прибауток.
Огромный длинный стол на
— Приступим к молитве, да послужат нам четками лущилки, — начинал священник, осеняя себя крестным знамением, крепко зажав в левой руке кукурузный початок.
И под шепот молитвы звонко падали на стол зерна маиса.
— А теперь послушайте сказку. Однажды дядюшка Кролик…
Сказки про дядюшку Кролика и дядюшку Ягуара были коньком падре Медиавилья. В единоборстве хитрости и силы первая всегда выходила победительницей; насмешка всегда посрамляла глупость; олицетворением покорного смирения был дядюшка Кролик в холщовой рубахе, а чванливого высокомерия — дядюшка Ягуар. Причем дядюшку Кролика он прославлял как доброго христианина, а мантуанца, дядюшку Ягуара, так расписывал, что все надрывали животы от смеха.
А под дружный смех хорошо лущились початки.
— Однажды дядюшка Ягуар решил сделаться священником.
То была ночь, когда работали дети народа; они разом закричали:
— Как же это так, отец Медиавилья? Вы говорите, что дядюшка Ягуар захотел стать священником?
— Именно. И вы сейчас узнаете, как все это было. А было это вот как. Дядюшка Кролик уже отправлял требы в ветхой, покосившейся часовенке, что затерялась в горах. Там он ежедневно служил мессу, а каждое воскресенье читал проповедь своим маленьким крольчаткам, которые вприпрыжку прискакивали туда в своих холщовых рубашонках исполнять божий завет, а заодно немного порезвиться и поразвлечься, слушая то, что говорил им их батюшка, само собой разумеется, на свой манер, немного, может, грубовато, как полагают некоторые… Ну так вот. В тамошнем приходе, который жил-поживал если и не так, как велит господь бог, то уж наверняка так, как направлял и наставлял его дядюшка Кролик, однажды в воскресный день, этак примерно около девяти часов поутру, проходил вблизи тех мест дядюшка Ягуар. Был он во всей своей красе, надутый и спесивый, — или, как говорили крольчата, «псивый», — в своей большущей накидке в мелкую крапинку и с важно закрученными усами. Унюхав вкусный запах, который исходил от честной компании, он завернул в часовенку, просунул внутрь нос, помахал хвостом и, чуток пораскинув умом, решил: «Тут еды хватит на целую неделю! Вот полакомлюсь! Уж если они разинув рты слушают этого пентюха дядюшку Кролика, который гундосит им свою паршивую нудную проповедь, то стоит мне забраться на амвон и угостить их славненькой проповедью, на какие только я один и способен, все эти морковники поскачут следом за моей царственной накидкой прямехонько в мою царскую пещеру, где я устрою себе царский пир».
— Ловко! — разом вскрикивают разгоряченные слушатели, почти все как на подбор здоровенные парни. — Недурно придумал дядюшка Ягуар.
— Вот так он задумал и придумал, — продолжает рассказывать падре Медиавилья. — И, как в сказках говорится, сказано — сделано. Улучив минуту, когда дядющка Кролик скрылся в ризнице, чтобы переоблачиться, забрался дядюшка Ягуар на амвон и завел свою проповедь. А морковники тут и говорят друг дружке: «Кто это так сладко заливает? Уж очень смахивает на дядюшку Ягуара».
Лущильщики кукурузы громко хохочут, услышав, что герои сказки говорят таким же языком, как они сами, а падре Медиавилья спокойно продолжает:
— А дядюшка Ягуар как ни в чем не бывало наговорил с три короба красивых слов, как это умеют делать некоторые мантуанцы, и все морковники закачали головами, закрыли глаза и сидят себе тихонечко, не шелохнутся. «Ну вот все они и разомлели, — думает про себя дядюшка Ягуар, — обед мне теперь обеспечен».
А кролики вовсе и не разомлели, а просто задремали от скуки, потому как они ни словечка не разобрали из всей этой красивой чепухи. И случилось бы тут как раз то, о чем мечтал хитрый Ягуар, если бы в ту минуту не явился дядюшка Кролик, который, увидев своих сородичей, что называется, в зубах у дядюшки Ягуара, выскочил на середину часовни и закричал благим матом; «Братцы и сестрицы, держите ухо востро! Этот проходимец собрался сперва вас усыпить, а потом устроить из вас себе угощенье!» Тут все морковники разом проснулись и, поджав хвостики, бросились во главе с дядюшкой Кроликом наутек… А дядюшка Ягуар так и остался в своей пестрой яркой накидке облизывать усы и глотать слюнки, и это было все, чем он позавтракал в то утро.