Бег по взлетной полосе
Шрифт:
Ладонь Кита осторожно ложится на мои волосы, он двигается ближе и снова обнимает меня:
– Хватит, не надо.
Его подбородок прижимается к моему лбу, боль и ужас притупляются. Я возвращаюсь в реальность: могу различить тиканье старого механического будильника, шорохи и скрипы в углах осиротевшего дома и громкий стук сердца у самого уха.
– Нет, Кит, все нормально. Я хочу тебе рассказать! – Дрожу, уткнувшись носом в теплое плечо. – Папа умер в отделении для безнадежных больных спустя две недели. Пока он находился там, мама
Тогда я впервые застала ее за курением.
Земля уходила из-под ног.
Я умоляла маму взять меня с собой в больницу, будто чувствовала, что больше никогда не увижу папу. Она согласилась. Но тот, кто лежал в той ужасной палате, ничем его не напоминал.
Я звала, звала, звала… но он не приходил в сознание. Своим «уникальным», «редким», «сильным» голосом я не смогла докричаться до того, кто всегда меня слышал…
Во мне что-то сломалось, Кит. Голоса у меня больше нет.
Папины коллеги, приехавшие на похороны, рассказали, что он долго боролся с онкологией – болезнь отступала и настигала вновь. Он был вынужден уйти с любимой работы. Операция давала слишком малый шанс на успех, и слишком высока была вероятность летального исхода. Он отказался. Предпочел прожить столько, сколько отмерено. Рядом со мной.
Чтобы вложить в меня больше. Чтобы мой полет был выше…
Как и мама, я оказалась не приспособленной к жизни без него. Реальность била, била больно. Никто больше не разъяснял мне устройство мира, сложное не желало становиться простым.
Зоя взрослела, общалась с ребятами, следила за модой, а я так и осталась беспомощной растерянной дурочкой. Все, что сумела, – закрыться от всех. Даже музыкальную школу бросила – не пошла на итоговые экзамены. Так что… Слухи правдивы: у меня просто съехала крыша. Эта версия единственно правильная.
В висках ломит, слезы бегут по щекам – огромный валун скатился с души и освободил ее. Я рыдаю и не могу остановиться.
– Папа говорил, что самолеты – это большие стальные птицы, уносящие наши мечты в небеса, прямо к солнцу. Уверял, что доставляет туда все мои просьбы, поэтому они чудесным образом и исполняются. Он собирался однажды показать мне аэропорт, чтобы я лично смогла загадать свое самое заветное желание. Он обещал всегда присматривать за мной и помогать. Он вообще очень много обещал…
После его ухода я осознала бесполезность всего – стремлений, надежд, отношений. Зачем, если на свете нет ничего постоянного? Зачем, если даже самый близкий и дорогой человек вот так внезапно может тебя оставить?
– Я никогда не брошу тебя… – За шумом капель, барабанящих по подоконнику, я едва различаю тихий шепот и вздох Кита и закрываю глаза. – И всегда услышу.
Я хочу верить ему, пусть даже эти невозможные слова всего лишь почудились мне. Иррационально, поспешно, глупо – но я уже ему верю.
Высвобождаюсь из плена спальника, в темноте нахожу
Возможно, это неправильно, возможно, завтра я пожалею и раскаюсь в содеянном, возможно, обо мне будет судачить вся школа, а Зоя больше не посмотрит в мою сторону – плевать.
Ощущаю его растерянность, чувствую, что он вот-вот отстранится, злюсь на себя и задыхаюсь от стыда, но Кит резко подается вперед и отвечает на поцелуй.
Сердце взрывается, наваливается слабость, кружится голова. Разум отключается, и только взбесившийся пульс грохочет в ушах.
Глава 20
Чириканье воробьев, привычное и назойливое, прогоняет сон, но еще целый миг я улыбаюсь – так спокойно и безмятежно утро наступало только дома, когда под окнами комнаты на ветках рябин устраивали переполох городские птицы.
И тут же из глубины сознания мутной водой поднимается дискомфорт – во дворе дома Игоря нет больших деревьев.
Распахиваю глаза, и сердце подскакивает к горлу. Рядом со мной мирно спит Кит.
Чертыхаюсь, аккуратно приподнимаюсь на локтях и осторожно, чтобы не потревожить его сон, выбираюсь из постели. Хватаю не просохшие за ночь кеды и пулей вылетаю на улицу.
Дождь прекратился, изумленная природа встречает меня тишиной и духотой.
Опускаюсь на прогретые солнцем ступени крыльца, натягиваю обувь и молча обозреваю окрестности. В голове катается пудовая гиря, тяжелые веки поднимаются с трудом, истерзанные губы горят, а язык болит – последствия истерики и бешеных поцелуев проявились во всей красе.
Мне чудовищно стыдно.
Стыдно за ночные откровения – я сорвалась и обрушила их на Кита только потому, что его интерес показался мне искренним. Два мучительных года я мечтала, чтобы кто-то спросил меня о постигшем семью горе так, как это сделал он. Мне стыдно за нелепое «легкое» поведение – спутав благодарность с желанием, я как одержимая полезла к нему целоваться, чем поначалу изрядно испугала парня.
Всхлипываю, провожу дрожащими пальцами по волосам, наблюдаю за блестящей зеленой мухой, ползающей по пыльным доскам навеса, и угрызения совести уничтожают меня, низводя до пустого места.
Все беды, горести и проблемы исчезли от нежных прикосновений, я сосредоточилась лишь на губах Кита и не собиралась сдерживать его, но он… Остановился.
Пробормотал извинения, откинулся на свою половину подушки и замер, хотя мой слух еще долго тревожило его тяжелое дыхание.
А я, оцепенев от разочарования, мерзла так, будто вновь оказалась под проливным дождем.
– Боже-боже-боже, – тихо скулю и сжимаю бессильные кулаки, – какой позор…
Нужно спешно собрать манатки и слинять, пока Кит не пришел в себя.