Бег по взлетной полосе
Шрифт:
Снова выхожу на кухню, колдую над кофеваркой, считаю темные вязкие капли, наполняющие чашу, и жду. Бессонная ночь не прошла даром – на периферии зрения мелькают темные тени, веки тяжелеют, руки и ноги становятся ватными…
Шумит лифт, на лестничной площадке раздаются гулкие шаги и эхо противного мерзкого голоса, который я узнаю из тысяч других голосов. Игорь ковыряет ключом в замке, вваливается в прихожую и, щекой прижимая к плечу телефон, орет в трубку:
– Да, я уже на месте. Да, готов весь пакет. Единственный собственник, состояние
Мгновенно просыпаюсь – вскакиваю со стула, шарахаюсь вправо, уворачиваюсь от широко расставленных граблей гребаного урода и прячусь в комнате.
Паника мешает связно мыслить, я снова превращаюсь в загнанного жалкого зайца и ненавижу себя.
– Ну сколько раз еще тебе повторять, шалава малолетняя: ночевать нужно дома! Оторвут башку – что я матери-то буду говорить? – нудит Игорь, приближаясь к двери. – Когда же ты прекратишь к нему бегать, а?
Достаю из тайника телефон Кита, включаю запись и, едва не уронив, дрожащими пальцами прислоняю к основанию пыльной настольной лампы.
Спустя секунду в комнату врывается Игорь, и я пячусь.
Он подходит вплотную, и в нос ударяет резкий запах вчерашнего перегара и лосьона после бритья, склоняется надо мной и медленно расстегивает пуговицы на моей рубашке.
Взвиваюсь от негодования, но он срезает меня пустым мутным взглядом, и я закусываю губы. Тошнит и колотит, руки непроизвольно сжимаются в кулаки, но страх парализует волю и не дает нанести удар.
Гребаный урод находит засос, поставленный Китом, и его холеную рожу перекашивает.
– Вот дура, мать твою. – Белесая бровь дергается, на шее вздуваются жилы, «папочка» коротко размахивается, и мне прилетает по лицу. Из глаз брызжут слезы. – Может, мне пристрелить этого щенка, чтобы ты поумнела??? Короче, сегодня его задержат для досмотра и случайно найдут наркоту в кармане. Не благодари…
Он швыряет меня к стене, вытирает ладони о брюки и приказывает:
– Ключи. Живо. Будешь сидеть дома, пока не загнешься нах.
– Они… В прихожей… – Пережидаю звон в ушах, задыхаюсь от сковавшего горло спазма, поднимаюсь и убираю волосы с потного лба. – На старом месте.
Смотрю на него снизу вверх, но снова замечаю в его обычно пустых мутных глазах что-то недоброе, сальное, грязное, что-то, от чего хочется выпить стакан холодной воды, залезть под душ и отмыться.
Он шагает ко мне, но в его кармане гудит телефон.
– Да. Закажи столик где обычно. Буду в течение часа и обработаю их… – отвечает он и отваливает, а я пытаюсь собраться воедино: заправляю за уши дурацкое каре, вдыхаю и выдыхаю, стираю слезы, прижимаю ладонь к пульсирующей щеке и сгораю от ярости.
Кто дал ему право
Кто он такой, чтобы распоряжаться нашими жизнями?..
Как он смел оскорблять память моего отца и угрожать Киту?!
Что он вообще сделал, чтобы называть себя победителем???
Жгучая ненависть вновь закипает в венах. Жгучая, разъедающая все ненависть.
Гребаный урод чем-то гремит в «кабинете», матерится, топает как слон и снова врывается в комнату.
В его руках карабин – тусклый блик утреннего солнца растерянно моргает на стволе, аккурат возле черного немигающего глаза смерти, и я предельно ясно осознаю: он обнаружил пропажу.
Сейчас я умру.
– С-сука, где бумаги на квартиру? – цедит он, упирая дуло мне в живот. – Я сейчас выстрелю, и ты неделю будешь подыхать в мучениях. Считаю до трех! Раз! Два!
Я думаю о папе – молодом, улыбчивом и прекрасном – память о нем неприкосновенна и священна для меня, о наивной доверчивой маме и ее роковых ошибках, о Ките и его мечтах о синем небе и самолетах. Все это останется со мной и после смерти.
Лучше умереть, чем влачить жалкую жизнь собаки на привязи у хозяина-садиста.
– Убивай! – рычу и смотрю прямо в его опухшие глаза. – И тебя посадят. Зато ты отстанешь от мамы и не причинишь ей вред. Она не окажется на улице после развода, как твоя прежняя жена!
Он прищуривается и криво усмехается:
– Много болтаешь. Меня не посадят. Ты сама не прочь поиграть с оружием, можешь нечаянно снести себе башку… Документы. Быстро. Меня люди ждут!
– Нет. – Я сверлю его взглядом. – Убей меня и переверни всю комнату, и ты ничего не найдешь.
Гребаный урод до хруста стискивает челюсти, раздувает ноздри, бледнеет и дергается, но в мути его зрачков я снова вижу грязный интерес… По спине пробегает озноб.
– Ну, Янка, ну и отчаянная ты баба, вообще не в мать… – Его морда разъезжается в ухмылке. Он кладет ружье на кровать, ослабляет петлю галстука и наступает на меня. – Не хочешь по-хорошему, будет по-плохому. Документы я у твоего биомусора все равно заберу, а ты мне ущерб от сорванной сделки прямо сейчас отработаешь.
Мешок сломанных костей, который я из себя представляю, безвольно отступает, но мозг включается и действует в аварийном режиме.
Он забрал ключи. Он слишком огромный. Он доведет дело до конца. Я в дерьме.
– Не надо. Пожалуйста. Не надо! – умоляю без голоса, дрожу и всхлипываю, пробую отбиваться, но здоровенная грабля гребаного урода ловит оба запястья и сжимает их каменными пальцами.
– Да не ссы ты, больно не будет! – Он склоняется слишком близко, одной рукой до конца расстегивает мою рубашку, возится под ней и справляется с застежкой лифчика. Прижимается ко мне, лапает потными ладонями, со свистом дышит, и его холодные и скользкие, как гнилые помидоры, губы шарят по телу.
Мне тошно, противно и паршиво, я вырываюсь, но ничего не выходит: он стоит как гребаная скала.