Бег времени. Тысяча семьсот

Oh panic

И вот, все мое мироздание сосредоточилось на том единственном, что мне хотелось больше всего. На том, ради чего я выбежала из дома, хлопнув дверью и разбудив тем самым большую часть семьи, которую не знала и не помнила, не важно, ведь я покинула их давным-давно.

Поэтому мои слова звучали для меня как лекарство от рака. Я лечилась ими, и сердце мое переставало болеть.

Я знала ответ до того, как задала вопрос. И все, что оставалось Гидеону – это лишь сказать правду.

– Я хочу вернуться в 18 век.

Могут

ли слова становиться и приговором? Безусловно. От того Гидеон выглядел, словно молния попала точно в него, а не в дерево за окном. Почему же мне казалось, что это я, я виновата в его состоянии? Довела его до белого каления своими подозрениями и беспредельной наглостью. Заявилась в час ночи и требовала невозможного, что могло бы уничтожить его статус в Ложе.

– Нет, - он мотал головой, отворачиваясь от меня. Избегая моего взгляда, - Нет. Ни за что.

– Почему нет?

Меня ничего не держало здесь. Ничего, что я не могла бы оставить сейчас.

– Здесь твой дом.

– Я даже не помню этот дом.

– Но ты вспомнишь! – он снова сорвался на крик. Вскочил на ноги и мерил шагами комнату, сжимая кулаки так, что белели костяшки. В испуге я вжалась в кресло, продолжая гнуть свое не смотря ни на что.

– Какая к черту разница, вспомню я или нет? Я помню Бенедикта и этого мне достаточно, чтобы жить дальше, - прошептала я, отворачиваясь к стене.

Буря за окном стала сильнее или это сердце разрывалось на части с громким треском? Было не важно, я упивалась воспоминаниями, они стали моими детьми и я укачивала их в душе, заставляя заснуть, но… боль все равно выходила на первый план.

– Ты знаешь недостаточно! – гневно прошептал он в ответ, а затем с криком снес абсолютно все, что стояло на облицовке камина. Фарфоровые вазы с треском разбиваются о паркет, в то время как металлические часы оставляют на нем глубокую царапину. И я клянусь, что слышала, как бешено колотилось сердце Гидеона, пока он пытался придти в себя, сложив руки на той же самой облицовке камина и опустив голову. Эта ночь стала агонией не только для меня.

Молчание затянулось на вечность, утягивая нас в зыбучие пески непонимания и гнева.

Сколько можно пытаться изменить свою жизнь? Вот оно - мое море попыток, и оно ждало своего часа – либо утопит меня, либо выплыву.

– Я не могу этого сделать, - наконец-то прошептал он, не поднимая головы, все еще смотря на камин и не сдвинувшись с места. – Просто не могу, Гвендолин.

– Не можешь или не хочешь? – вопрос сорвался с губ прежде, чем я подумала, как жестоко обвинение. Но воробей вылетел и исчез в небе.

– Зачем ты так со мной? – задал он вопрос, только вот не мне, себе под нос, будто не я его собеседник, а глупое провидение. Оно резало его на части.

– Я сделаю это с тобой или без тебя, - я поднялась на ноги, чтобы подойти к нему ближе, но не рискнула обниматься

с ножами из его спины, от того и осталась стоять на месте словно приросла к этому паркету. С каждой секундой становилось тяжелее дышать, чтобы бороться со слезами обиды, но кто я, чтобы решать за кого-то другого? Девушка, запертая в ненавистном ей веке не силой, а рождением. В веке, где не было бы никого, кто бы понял эту темноту в центре жизни – ни памяти, ни чувств. Все то, что когда-то было моим - стало чужим. Все прожито зря – все шестнадцать лет, из которых только семнадцатый мучил своей яркостью, разгоняя тучу над головой и внося луч свет.

Почему этого никто не видел? Когда люди успели, стать такими безразличными к чужому горю? Вот оно выжигает меня дотла. Разве вы не видите?

– Пожалуйста, это все о чем я прошу, - теперь я умоляла Гидеона, не находя другого выхода. Злость отступала от меня, подходя к нему все ближе. Его плечи напряглись и слышно было как клацнули зубы, от того как сильно и резко он сжал челюсть.

– Ты умерла для 18 века.

Последний круг для утопающего. Я все равно не успела ухватиться и ушла на дно.

– Все можно начать сначала.

– Он, возможно, уже не примет тебя.

Ложь. Он принял бы меня и ждал, даже если бы я попала в ад за самые ужасные грехи.

– Я верю в иное.

И вновь молчание, что стало моим вынужденным спутником. Секунда шла за другой, и, опустив руки от бессилия, я направилась к выходу, подобрав свою мокрую одежду с пола и наплевав на то, что всё еще нахожусь в Гидеоновских пижамных штанах и майке, попутно жалея о том, что вообще подумала, что смогу найти здесь помощь.

Мне хотелось кричать от безысходности, ведь я умирала от тоски, и никто, абсолютно никто, не собирался вылечить меня от нее. Лекарство же было заперто в одной точке, в одной цифре, которую многие бы и вовсе не смогли преодолеть. Но я могла, мне стоило сделать только шаг, а я не приросла к земле, на которой не хотела стоять.

Моя рука уже тянулась к дверной ручке, когда я услышала скрип половицы. Я обернулась, ожидая увидеть там Гидеона, но вместо него увидела застывшего посреди коридора Рафаэля, что смотрел на меня, сдвинув брови на переносице. Что не было шоком – наверняка он слышал наши крики, странно, что собирать трупы он вышел только сейчас.

– Прекрати, Гвендолин, - сказал он, а я стояла и смотрела на него, протянув руку к двери. Не понимая и понимая одновременно, отчего он смотрит на меня с таким сожалением, - Прекрати ломать его, словно свою игрушку.

Мне хотелось возразить. «Нет, это не я его ломаю, а он меня» - хотела сказать я, но слова застряли в горле, от того так оно першило. Поэтому я просто возвращала ему тот же сожалеющий взгляд, надеясь, что он понял – силы мои иссякли при другом споре.

– Кем же ты стала?