Беглая
Шрифт:
— Потому что вы привезли чужака?
Старики молчали.
Я покачала головой:
— Но это несправедливо. Пусть изгоняют меня. Но не вас!
Все то же молчание. Лишь хлесткий треск огоньков в плошках.
Я даже не раздумывала. Решительно пошла в темноту соседнего зала, лишь услышала за спиной полный ужаса вздох Исатихальи. Но он меня не остановил. Судя по всему — терять нам нечего. И если со мной было все предельно понятно, то стариков наказывали незаслуженно. Отец часто говорил, что бесчестно отворачиваться в трудную минуту от тех, кто служил верой и
Я шла в темноту на маяки маленьких огоньков. Вздрогнула всем телом, когда пламя с гудением резко взвилось, вытянулось. И стало светло насколько, что я могла оглядеться. По обе стороны от меня были все те же зеленые каменные колонны, но впереди… Какое-то непонятное чувство прошибло от макушки до пят. Ужас, смешанный с благоговением перед чем-то непознанным, но великим.
Сначала я подумала, что передо мной исполинские статуи, вырезанные из камня. Три огромные фигуры, восседающие в каменных креслах. Они изображали ганоров, но настолько старых и безобразных, что было бы странно принимать их за живые существа. Тем не менее, все трое были живыми. Я чувствовала это каким-то подсознанием. Или это они посылали мне какие-то невидимые импульсы.
Я едва не открыла рот от удивления. Стояла, задрав голову, и просто рассматривала, не в силах сосредоточиться на чем-то другом. Их невозможно было не рассматривать. Я даже испытывала нечто вроде затаенной детской радости, когда в скопище бугров и рытвин угадывала очертания носа, рта, симметричные прогалины глаз. Должно быть, этим исполинам было много сотен лет. Кто знает, может, и тысячи… Я не хотела задумываться, как такое возможно — просто верила своим глазам. И своим ощущениям. А сейчас мне казалось, что в этих трех фигурах сосредоточилась вся вселенная. Со всей своей мудростью и силой.
«Статуи» молчали. Какое-то время я просто слушала тишину, полную нервного треска огня, полагая, что они должны заговорить первыми. Наконец, не выдержала. Выпрямилась, нервно сжала кулаки.
— Вы не должны изгонять стариков. Это несправедливо.
Ответом было молчание.
— Они увидели на мне амулет — Просьбу матери. И лишь выполняли волю Великого Знателя. Пожертвовав собой во имя незнакомца. Они все потеряли. Они рискуют жизнью.
Снова молчание. И теперь казалось, будто я впрямь говорю со статуями. Я не выдержала, повысила голос почти до крика:
— Вы слышите меня? Они ни в чем не виноваты! Прошу, не изгоняйте их!
Мне показалось, что веки центральной «статуи» дрогнули. Но губы остались недвижимы. Тем не менее, уже знакомый голос раздался, словно из ниоткуда. Он был вездесущ и не имел источника:
— А что ты просишь для себя? Мы можем многое. Умертвить или воскресить, повернуть время, вернуть утраченное.
Сердце кольнуло с такой силой, что я едва устояла на ногах. Вернуть утраченное… Казалось, старейшины видели меня насквозь. Касались потаенных мыслей и страхов,
Я утерла слезы, решительно покачала головой:
— Ничего не прошу. Одну жизнь нельзя прожить дважды. Иначе это будет уже чужая жизнь. Я не стану оспаривать ваше решение — я сейчас же уеду. Лишь прошу, чтобы Исатихалье и Таматахалу позволили здесь остаться. Они рискнули всем ради меня. Им некуда идти.
Меня вновь пытали молчанием. Бешеный треск огня врывался в уши и, казалось, сводил с ума. Но я не уйду без ответа. Буду стоять здесь до тех пор, пока старейшины не смягчаться к старикам.
Наконец, я услышала гулкий утробный вдох. Долгий и мощный, как завывание ветра в расщелине скалы.
— Вы все можете остаться. На том, кто тебя привел, больше нет вины. Вина на том, кто посмел дать амулет чужаку. Он понесет наказание.
62
Это чудовищное решение было еще хуже предыдущего. Я буквально остолбенела, сама стала проклятой статуей. Наконец, с трудом покачала головой, чувствуя, как волосы встают дыбом, и морозит у самых корней:
— Нет, пожалуйста! Не надо! Мы все уедем, немедленно! Отмените свое решение!
Ответом была равнодушная тишина.
Я рыдала, умоляла, торговалась. Разве что не угрожала — мне было просто нечем грозить силе, которую я не понимала. Объявляла, что не уйду до тех пор, пока старейшины не сжалятся и не снимут вину с Гихальи. Но мне отвечал лишь хилый треск огня. Пламя затихло, уменьшилось, и теперь снова едва трепетало в плошках, сделав видимость почти нулевой. Лишь призрачные неверные очертания зала и проклятых статуй. Полагаю, старейшины этим давали понять, что аудиенция закончена, меня больше не слышат. И не хотят слышать.
Едва волоча ноги, я вышла к старикам. Ганоры были совершенно растеряны, и на их уродливых лицах застыло какое-то детское выражение, словно они оба разом выжили из ума. Исатихалья нервно дернулась, схватила мою руку и неистово прижала к губам. Таматахал с тем же рвением завладел другой рукой. Какое-то время я стояла в опустошенном недоумении, наконец, с трудом выдрала руки из цепких хваток:
— Да с ума вы посходили, что ли?
Старики не ответили, будто оба находились в каком-то нервном ступоре.
Ворота с грохотом отворились — нам приказывали убираться отсюда. Задерживаться не было смысла. Больше того — я чувствовала, что это может быть попросту опасно. Дело сделано… Как бы я хотела отмотать время вспять… Так, как предлагали эти старейшины. До того момента, как решилась спорить. Но уже ничего не вернуть…
Мы вышли во влажную ночь. На улице было пусто, горели редкие огни. Я видела очертания каких-то построек на зеленоватом фоне Ока, но все они казались нежилыми — ни единого огонька.