Беглая
Шрифт:
Вечерами мы все вместе ужинали в саду, под сенью огромных, как зонты, листьев с непроизносимым названием. Зажигали лампы и сидели под неумолчный треск больших ярко-зеленых светляков. Ганоры называли их соглядатаями Великого Знателя. Якобы, когда планета покрывается ночной тьмой, этот бог ничего не видит. И один его огромный глаз разбивается на мириады осколков, которые следят за всеми и за каждым. Неусыпно и неустанно до самого утра. А неумолчный треск — напоминание о том, что все вокруг под контролем могущественной силы.
Удивительно, но я невольно проникалась всей этой странной атмосферой.
Я спрашивала, как эти насекомые называются на их языке, но даже повторить не смогла, как ни пыталась, и это очень всех веселило. Особенно Птахикалью. Она смотрела на меня с таким неподдельным любопытством, что мне делалось не по себе. Я же, в свою очередь, разглядывала ее.
Исатихалья против своей старшей сестры была знойной бойкой молодухой. Та же оказалась настолько старой, что при первой встрече я едва не открыла рот от изумления. Она походила на сморщенный иссохший ствол какого-то диковинного дерева. Уродливое лицо сползло, как сель, мочки ушей, сплошь увешанные серьгами, достигали условной талии. От роскошного зеленого хохолка на макушке осталось едва заметное белое облачко. Во рту у старухи не сохранилось ни единого зуба, и лишь крошечные быстрые глазки сверкали удивительным молодым задором. Она совсем не говорила на сумине, и все ее слова неизменно переводили Исатихалья или Таматахал. Но от этой древней, фантастически уродливой старухи веяло каким-то теплом. И силой. Большой силой, которая внушала уважение. Она буквально обезоруживала.
Исатихалья сказала, что ее сестра — одна из самых известных и знаменитых гадалок на Умальтахат-Ганори. А ее амулеты обладали особой силой и стоили дороже других. Но я теперь понимала это и без подсказки. Сама не знаю, что сделала со мной эта замшелая нелепая старуха. Может, заколдовала. Но когда она повторила заключение своей младшей сестры, я больше ничего не отрицала. Да и не хотела отрицать. Будто эта мысль прочно проросла во мне вместе с новой жизнью. Прижилась. Обрела собственное место.
Я была беременна.
Но это осознание пришло удивительным спокойствием. Какой-то теплой радостью. Оно наполняло меня мыслью, что я не одинока. Я уже живо представляла, как мой малыш будет бегать в этом саду, прятаться в листве, ловить светляков. Я бы не пожелала для него лучшего места. Лишь гнала мысли о Тарвине. Но все время задавалась вопросом: мог бы он стать хорошим отцом?
Нет.
Сейчас все омрачала лишь нависшая над Гихальей угроза. Миновал почти ганорский месяц. Сутки здесь длились больше, чем на Нагурнате или Фаусконе, и оставалось лишь гадать, сколько времени прошло. О Гихалье не было никаких известий, и я просила Птахикалью каждый вечер перед ужином гадать на настоящее. Старуха охотно соглашалась, но я все время боялась, что Исатихалья, служившая переводчиком, что-нибудь утаит. Из желания уберечь меня.
Таматахал сегодня задерживался, и Птахикалья уже привычно вынесла в сад корзинку со своим таинственным барахлом, которое
— Я хочу задать ей один важный вопрос. Можно?
Ганорка скривила губы:
— Отчего нельзя. Ответит, если что увидит.
Я сглотнула, чувствуя, как в горле мгновенно пересохло:
— Почему страдают все, кто пытается мне помочь? Она может объяснить?
Та пожала плечами. Посмотрела на сестру, что-то сказала на своем языке. Птахикалья замерла, прислушиваясь. Какое-то время молчала, но ответила. Я с надеждой посмотрела на Исатихалью:
— Ну? Что?
— Она посмотрит.
Сердце болезненно заколотилось. Я настороженно наблюдала, как старая колдунья с дробным звуком высыпает на столешницу содержимое своей мусорной корзинки. Внимательно смотрит, перекладывает, что-то мычит. Снова собирает, снова вытряхивает. Я видела все это уже много раз, но именно сейчас дыхание застревало в груди. Сама не знаю почему. Наконец, старуха опустилась на стул, что-то сказала.
Исатихалья кивнула:
— Потому что хотят идти против воли Великого Знателя. Все давно увязано крепкими узлами. Не распутать и не разрубить.
— Что это значит?
— Это значит: что бы вокруг тебя не происходило, а против судьбы не выйдет. Как ни старайся.
Я опустила голову — ничего нового. То же самое все время твердила Гихалья. Наверное, странно ждать от ганора другого ответа. На все воля Великого Знателя. Еще знать бы, в чем именно эта судьба. Ответит ли?
Я хотела было задать вопрос, но услышала скорые тяжелые шаги — наконец, вернулся Таматахал. Он подошел к столу, и я увидела, что его лицо было взмокшим, напряженным и совершенно серым. Он отдышался, схватил со стола первую попавшуюся кружку и опрокинул содержимое в рот, смачивая горло.
— Мия, тебя немедленно требуют старейшины.
64
Твердь под ногами будто пошатнулась. Сердце разгонялось, отдаваясь шумом в ушах. Я даже поднялась, опираясь на столешницу. С ужасом осознала, как предательски дрожат руки. Бесконтрольно.
Я облизала пересохшие губы:
— Зачем? — голос надломился хрипом. — Что-то с Гихальей? Они что-то сделали?
Таматахал покачал головой:
— Не знаю. Велено.
Я смотрела на сестер. Исатихалья тоже помрачнела, а старуха-гадалка не поняла ни слова на сумине и просто с интересом глазела на нас, чем-то напомнив глупую любопытную птицу. Я вновь повернулась к Таматахалу:
— А если я не пойду?
Тот устало покачал головой:
— С этим не шутят, Мия. Поторопись, за оградой ждет катер.
Я нервно сглотнула. Неловкими руками стащила плед, бросила на плетеный стул.
— Я поеду одна?
Старый ганор вновь покачал головой:
— Нет. Мы поедем, конечно. Но там это ничему не поможет. Там каждый всегда отвечает сам. За себя.
Ничего не оставалось. Я неестественно выпрямилась, напряглась, будто мысленно надевала на себя броню. Лишь пригладила волосы, рассыпанные по плечам.