Беглая
Шрифт:
Я посмотрела на Исатихалью:
— Куда мы теперь?
Она отрешенно кивнула:
— Домой…
Я больше ничего не спрашивала. Ни к чему. Не хотела допытываться, что именно старуха именовала домом. Теперь это имело мало значения. Накатила такая усталость, что я едва удерживалась в вертикальном положении. Будто проклятые изваяния вытянули из меня все жизненные силы. Я смертельно хотела спать, словно хлебнула какого-то ганорского зелья. И уже все равно, где именно. Хоть под порогом этого проклятого храма. Хоть в сточной канаве. Плевать.
Не помню, сколько мы брели по темной улице. Я висла на плече Таматахала,
Вокруг было абсолютно светло. Яркие солнечные лучи, проникавшие в большие круглые окна светлой комнаты, будто прорезали плотный воздух, в котором кружились мелкие пылинки. Я лежала на мягкой чисто застеленной кровати. Над головой своеобразным балдахином свисали связки всевозможных амулетов на цветных шнурках. Десятки… Может, и сотни. При моей попытке подняться они яростно заколыхались, отзываясь треском и тонким перезвоном крошечных колокольцев. Словно служили странной сигнализацией.
Я даже не успела спустить с кровати ноги, как скрипнула дверь. Исатихалья прошаркала по комнате, улыбнулась:
— Ну, как спалось?
Я села рывком, потерла лицо:
— Сколько я проспала?
Старуха улыбнулась, обнажая крупные редкие зубы:
— Почти местные сутки.
Это мне ни о чем не говорило. Плевать.
— Где мы?
Ганорка улыбнулась еще шире, и я заметила, что от вчерашнего горя и оцепенения не осталось и следа. Исатихалья буквально расцвела… насколько, конечно, вообще можно было вообразить цветущую ганорку. Но она казалась отдохнувшей, умиротворенной. Счастливой. Даже немного помолодевшей. Она пододвинула к кровати маленькую скамейку и уселась. Будто умудрилась умоститься огромной задницей на шляпке гвоздя.
— У моей старшей сестры. Птахикальи. Муж ее давно умер, дети разъехались. Дом пустует. Так что, нам рады.
Я молча кивнула. Поймала себя на мысли, что надеюсь на чудо. Что все окажется сном. Я с опаской посмотрела на старуху:
— Мы были у старейшин?
Та помрачнела:
— Да. Были.
Я невольно сглотнула, стиснула зубы:
— И что теперь?
Та лишь пожала плечами:
— Только Великому Знателю известно.
— Они хотят наказать Гихалью. Что с ней сделают?
Ганорка покачала головой:
— Даже вообразить не могу. На моей памяти не было такого случая.
— А вообще были? Когда-нибудь такой амулет защищал чужака?
Исатихалья вновь пожала плечами:
— Я такого не знаю. Птахикалья намного старше — но и она такого не припомнит.
— А если я уеду? Может, забудется?
Ганорка даже хмыкнула:
— Такое не забывается. И даже если твоя жизнь оборвется — вину с твоей Гихальи уже не снять. Придется держать ответ. — Она накрыла мою ладонь своей лапищей: — Да и куда ты пойдешь? Разве есть куда?
Я покачала головой: некуда. Я даже на Эйден не могла вернуться. Я снова посмотрела на старуху:
— Наказание? Какое они могут назначить наказание?
Исатихалья пожала плечами:
— Кто же знает. Самое страшное — изгнание.
Я нахмурилась, чувствуя, как сердце с облегчением екнуло
— Значит, не казнят?
Старуха скорбно покачала головой:
— Для ганора изгнание — хуже смерти. Отлучат от веры, от самой сути. Изгнанные долго
Я невольно сглотнула, чувствуя, как засквозило в груди, будто и у меня уже образовалась пустота.
— Но ведь должен быть какой-то выход?
Старая ганорка с сожалением покачала головой:
— Нет выхода. Только ждать. И надеяться.
63
Это было странное место. Но я едва ли могла объяснить эту странность. Может, и не было ее, а меня смущало лишь непривычное ощущение аномального спокойствия. Несмотря ни на что. Будто сам местный воздух был пропитан какими-то снадобьями, вселяющими умиротворение. Как наркоз… Он словно сковывал чувства, гасил остроту, оставляя разум удивительно холодным и чистым. А, может, не было никакого ганорского чуда, а просто мой организм включил защитные механизмы.
У меня появилось время на мысли, которые я столько времени гнала. Я боялась их. Но сейчас они лились во мне, как спокойная река. Я просто приняла их. Со всеми утратами. Все то, что было до Эйдена. Приняла, как часть своей жизни. И мне стало легче. От понимания, наконец, кто я есть. От осознания, что больше не осталось пустоты, которая мучила меня. Но теперь я стала другой. От девчонки, изводившей нянек в садах Нагурната, тоже почти ничего не осталось. Лишь воспоминания…
Я думала о Климнере. Мучительно хотела знать, что с ней. И чувствовала свою вину. Тут же осекала себя — ведь все это было стечением обстоятельств, но… Что Тарвин сделает с ней? С самозванкой? У меня не было ответа. И что проклятые истуканы сделают с Гихальей? Или уже сделали, но я об этом не знала?
Я с ужасом понимала, что вокруг страдают все, кто пытается помочь мне. Будто я проклята. Родители, Гинваркан, Климнера, старики, Гихалья. Это осознание порой сводило меня с ума. И собственное бездействие. Я просто ждала неизвестно чего, во всем полагаясь на судьбу и неведомого ганорского бога. Больше ничего не оставалось.
Дом Птахикальи располагался на пологой горе. Цеплялся за каменистый замшелый склон, как цепляется за древесный ствол семейка грибов. Просторный, светлый, окруженный чудесным садом, полным диковинных растений. Я никогда не видела настолько огромных и мощных листьев и цветов. Даже в саду на Фаусконе. При малейшем ветерке этот сад пел. Точнее, постукивали, посвистывали и позванивали вездесущие ганорские амулеты, висящие на каждом шагу. И если не знать о великом значении, которое ганоры придают своей вере, можно было бы подумать, что это жилище какого-то обезумевшего хламовника. Были такие на Эйдене, на отшибах. Те, кто рыскал по помойкам и тащил в свой дом всякий хлам. Они и сами выглядели как ходячая гора мусора.
Старики запретили мне выходить за пределы сада. Наша история настолько всех взбудоражила, что теперь у забора постоянно кто-то околачивался. Хотели посмотреть на меня. Исатихалья сказала, что худого, конечно, никто не сделает, но лучше держаться подальше от такого внимания. В город ходил только Таматахал. Он нашел работу и теперь был при деле. Исатихалья не могла нарадоваться — он почти перестал пить. Конечно, неизменно прикладывался по вечерам, но в меру. Даже с каким-то достоинством и апломбом, будто имел право. И никто его не бранил. Они даже ни разу не поругались за это время.