Бегом на шпильках
Шрифт:
Затем делает глубокую затяжку, причем мне не предлагает.
— Что… что я натворила на этот раз?
— А ты что думала? Все рассосется само собой? — Его голубые глаза сейчас такие же холодные и темные, как Ледовитый океан.
— Что рассосется?
— Когда ты в последний раз разговаривала с мамой?
— Я… мы общаемся каждый день, э-э, последний раз — сегодня утром. Она звонила: узнать, как устроился Энди.
— Она хочет написать письмо Таре.
Естественно, хочет.
— Она, черт возьми, хочет поехать к ним в гости. Ты серьезно облажалась, Натали. Вся эта суета
Мой брат сидит, втянув голову в плечи, пускает дым через ноздри и выглядит так, словно вот-вот набросится на меня: ни дать ни взять ожившая горгулья. Я молюсь, чтобы марихуана добралась до его мозга в ближайшую же миллисекунду и раскрасила картинку в яркие, диснеевские цвета, — и тут он вдруг переходит на рев:
— СКАЖИ ЖЕ ХОТЬ ЧТО-НИБУДЬ!
От неожиданности и испуга я подскакиваю на монгольской подушке.
Ну, что я могу сказать тебе, Тони? Левая у тебя травка. Я совершила ужасный проступок. В моем списке раскаяний он стоит в одном ряду вот с такими:
• я по секрету представила Бабс друга Сола, перепутав имя;
• целый год я сопротивлялась, но, в конце концов, пошла на поводу у рекламы, спустив полторы сотни на большую мохнатую кашемировую шаль как раз в тот момент, когда они вышли из моды;
• приземлившись в аэропорту Лос-Анджелеса и завидев Кимберли Энн и папу, я воскликнула вместо приветствия: «Пап! Что ты сделал со своими волосами?» и, — когда он прохрипел в ответ:
«А! Нечаянно что-то пролил на них», — пролепетала в качестве слабого утешения: «Просто они такие… блестящие!»
Но тут, покуда в голове у меня одна за другой проносятся разные ошибки моей жизни, я вдруг прихожу к заключению, что, будь у меня возможность снова прокричать маме: «Сюрприз! Секретная внучка!», — я сделала бы это, не задумываясь. Я совершенно не чувствую угрызений совести. Да, я сожалею, что рассердила Тони. Скорее даже, сожалею, что Тони рассердился на меня. Но при этом я чувствую себя ужасно виноватой, что причинила боль маме. Хотя она вполне заслуживала того, чтобы все узнать. Немного труда, но зато — какая рыбка из пруда! Да, к тому же, золотая. Ставлю ту дурацкую шаль, похороненную в недрах моего шкафа, что Келли и Тара, принимая ее в объятья подпольной ветви нашего семейства, в голос воскликнут: «Где ж ты была раньше?»
Хотя я знаю, что сделала это вовсе не для мамы. Я проболталась исключительно для себя. Но как сказать об этом брату? Тони, который всегда и во всем был первым. Тони, которому не нужно было бороться за золото, поскольку он им уже был. Это я никогда не поднималась выше серебра. Родилась второй — да такой и осталась. Посредственной, серединка наполовинку, так себе, ничего особенного, — а, ну да, ведь это все, на что ты способна. Даже последней — и то стать не смогла. А то мимолетное сумасшествие с пюре и печенкой на самом деле вовсе и не было сумасшествием. Мне просто хотелось сбросить короля с его престола и взобраться туда самой.
Но
— Прости, — шепчу я. — Мне нет оправданий. Я — идиотка.
Выкарабкиваюсь из кресла-подушки как раз в тот момент, когда Мел влетает в комнату, размахивая тонким розовым кардиганом и газовой жилеточкой в одной руке, и темно-розовой оберточной бумагой — в другой. И при этом пронзительно визжит:
— Ой, какая прелесть, мой большой папа-мишка, ой, они так идут бедной маленькой овечке, о, большой папа-мишка, он такой добрый, маленькая овечка в восторге, теперь она будет такая красивая, она обязательно наденет все это в Париж!
Вымучиваю из себя кислую улыбку и говорю брату:
— Прости. Я, наверное, поеду домой.
Есть три вида плача. Один — громкий, со стенаниями, горючими слезами и обильными соплями, плач из разряда «смотри, что ты со мной сделал», что исполняется перед виноватым бойфрендом, пожинающим горькие плоды своей жестокости и навеки обреченным на неустанное проявление внимательности.
Второй — тихий, с головной болью и безумным выражением лица, плач во имя самоуспокоения: роскошь, строго говоря, вынужденная, когда слезные протоки остаются совершенно сухими. Когда ты искренне веришь, что заслуживаешь право на рыдание, и решительно настраиваешься на то, чтобы вызвать жалость к самой себе.
И, наконец, третий — скорбный, сдавленный плач, что-то вроде плача Мадонны (в смысле, Девы Марии — это я уточняю для полной ясности): когда перед лицом жестокого мира льются невинные слезы скорби, горестно скатывающиеся по лицу и беспрепятственно (ваш образ в этом случае слишком смиренен и кроток, чтобы воспользоваться платком) капающие на монашеский апостольник.
Единственным недостатком номера три, — как раз моего, ой-ей-ей, выбора, — является то, что он ужасно обезображивает лицо. Веки и, как ни странно, нос и рот темнеют и разбухают так, что становишься похожей на огромную голубику. Само собой, Энди появляется как раз к заключительному, наиболее уродливому моменту метаморфозы.
— Черт! — пронзительно вскрикивает он. — Ты в порядке?
— О боже, да, — соплю я, торопливо размазывая позор рукавом по лицу. — Все нормально.
Энди недоверчиво разглядывает меня.
— Ты уверена? — переспрашивает он.
Оценивающе смотрю на него из-под руки — и десятилетие вполне обоснованной предвзятости съеживается до мельчайших размеров. Начиная со вчерашнего дня, этот человек своим обаянием опровергает репутацию несговорчивого упрямца и грубияна. И я нахожу такую перемену весьма привлекательной. К тому же он ведь искренне извинился за тот поцелуй в шкафу.
— Ты уверена, что в порядке?
Моя нижняя губа дрожит.
— Да! — кое-как выдавливаю из себя: эдакий истерический йодль.