Бегущий по лезвию бритвы
Шрифт:
— Пустые мечты,— перебил его Стайнер.— Вам никогда не удастся установить контакт с моим сыном.
Он повернулся и зашагал прочь от доктора Глоба.
Выйдя из Бен-Гуриона, он сел на автобус и отправился в шикарный ресторан «Рыжая лиса», который всегда закупал у него большие партии товара. Закончив дела с владельцем, Стайнер остановился в баре выпить пива.
Вот такая идиотическая болтовня доктора Глоба и повинна в том, что они оказались на Марсе. На планете, где стакан пива стоит в два раза дороже, чем стакан виски, потому что в нем содержится больше воды.
Владелец
— Что у тебя такой мрачный вид, Норб?
— Собираются закрыть Бен-Гурион,— ответил Стайнер.
— Ну и хорошо. Зачем нам эти ублюдки на Марсе — они служат плохой рекламой.
— В некотором отношении я согласен с тобой.
— Это как те дети, родившиеся в шестидесятые с тюленьими плавниками из-за того, что их родители пользовались немецким лекарством. Надо было всех их уничтожить. Когда вокруг масса здоровых нормальных детей, зачем тратить время на таких выродков? Если бы у тебя был ребенок с лишней парой рук или вообще без рук, ну ненормальный, неужели ты захотел бы, чтобы он жил с тобой?
— Нет,— откликнулся Стайнер. Он не стал говорить, что брат его жены на Земле был ластоногим: он родился без рук, но научился пользоваться превосходными протезами, сделанными для него канадской фирмой, которая специализировалась в этой области.
Он ничего не сказал толстому человечку, он пил пиво и смотрел на ряд бутылок перед собой. Ему не нравился этот человек, и он никогда не рассказывал ему о Манфреде. В нем глубоко укоренились предрассудки, и этим он не сильно отличался от других. Так что Стайнер не мог его в чем-либо обвинять, он просто ощутил усталость, и ему не хотелось продолжать обсуждение этой темы.
— Это было только начало,— продолжил владелец ресторана. — Я имею в виду младенцев шестидесятых. А теперь они, наверное, и в Бен-Гурионе — не знаю, я там никогда не был, и ноги моей там не будет.
— Ну как они могут быть в Бен-Гурионе? — возразил Стайнер,— Они не относятся к аномалиям; аномалия — это то, что существует в единственном числе.
— Да, я понимаю,— согласился его собеседник,— И все же, если бы их вовремя уничтожили, у нас не было бы таких мест, как Бен-Гурион. Потому что, на мой взгляд, между теми монстрами шестидесятых и всеми уродами, рожденными как бы от воздействия радиации, существует прямая связь, ведь все зависит от мутации генов, верно? Так что думаю, здесь нацисты были правы. Они еще в тридцатых поняли необходимость вырвать с корнем генетически низшие нации, они знали...
— У меня сын...— начал Стайнер и тут же оборвал себя. Он понял, что проболтался. Толстяк смотрел на него круглыми глазами.— У меня там сын,— наконец продолжил Стайнер,— и значит он для меня ничуть не меньше, чем твой для тебя. Я знаю, что со временем он снова вернется в общество.
— Позволь, я поставлю тебе выпивку, Норберт,— пробормотал толстяк,— чтобы загладить свои слова, то есть я хочу сказать, что очень виноват.
— Если закроют Бен-Гурион, это будет страшное несчастье для всех, у кого там дети. Я не перенесу.
— Понимаю тебя. Я понимаю, что ты чувствуешь.
— Если ты понимаешь, что я чувствую,
— Ты так давно бываешь здесь, и мы столько раз говорили об этом лагере, и все это время ты скрывал, что у тебя там сын... Ты был не прав.— Теперь толстяка охватило раздражение.
— Почему не прав?
— Черт, да если б я знал, я не стал бы говорить такого! Ты безответственный человек, Норберт, ты мог сказать мне, но умышленно промолчал. Мне это не нравится.—Лицо его покраснело от негодования.
Стайнер вышел из бара.
— Сегодня не мой день,— проговорил он вслух. «Со всеми поругался, придется в следующий приезд просить прощения... если следующий приезд вообще будет. Да нет, конечно, я приеду сюда — от этого зависят мои дела. Да и в Бен-Гурион нужно зайти — другого выхода нет».
И вдруг его осенило: проще всего покончить с собой. Эта мысль всплыла в голове в совершенно законченном виде, словно всегда там была, всегда являлась составной его частью. И легко выполнимо — разбить вертолет. «Как я устал быть Норбертом Стайнером. Я не хочу быть Норбертом Стайнером, не хочу быть дельцом черного рынка и никем другим не хочу быть. Какой смысл продолжать жить? Я ничего не умею делать руками — ни починить, ни сделать ничего не могу, не умею думать, я — простой торговец. Я устал от насмешек жены из-за того, что не могу наладить наш водопровод, я устал от Отто, которого пришлось нанять потому, что я беспомощен даже в собственном бизнесе».
«Да и зачем ждать возвращения в вертолет?» — подумал он. Навстречу ехал огромный автобус с потускневшими от песка боками — он только что пересек пустыню и въезжал со своими пассажирами в Новый Израиль. Стайнер поставил чемоданы и бросился наперерез автобусу по проезжей части.
Автобус загудел, заскрежетали тормоза. Транспорт начал останавливаться, а Стайнер несся вперед, закрыв глаза и опустив голову. И лишь в последний момент, когда из-за оглушительного рева невыносимо заломило уши, он открыл глаза: перед ним мелькнул водитель автобуса, изумленно смотревший на него, затем рулевое колесо и номер на фуражке водителя. А потом...
В солярий Бен-Гуриона до мисс Милх донеслись звуки сирен, и она замерла, оборвав на середине танец Сахарной Головы из балета Чайковского «Щелкунчик», который играла детям на рояле.
— Пожар! — закричал один из мальчуганов, подбегая к окну. За ним бросились остальные.
— Нет, мисс. Милх, это «скорая помощь»,— заметил другой, стоя у окна.
Мисс Милх продолжила игру, и дети под звуки музыки вернулись на свои места.
Манфред стоял в стороне, не обращая внимания на музыку, опустив голову; выражение его лица было задумчивым. Когда вой сирен стал особенно громким, он на мгновение поднял голову. Мисс Милх, заметив это, замерла в изумлении и поспешно произнесла про себя молитву. Мальчик слышал! Она с вдохновением доиграла Чайковского несколько громче, чем обычно. Врачи правы — именно через звук возможен контакт с мальчиком.