Белая Русь(Роман)
Шрифт:
— Слыхал, пан Альберт, новости?
— Как же! Вести печальные.
— Что будем делать?
— Я на войну не гожусь, — хмыкнул пан Далецкий. — Слаб и стар.
— Не зову в войско, пан Альберт. Знаю, ты свое отвоевал. Здесь орешек потруднее, и раскусить его надобно… Русский царь Могилева не минет. Подумал ли ты об этом?
— Думай не думай… — пан Далецкий широко раскрыл сонные глаза. — Мои думы царю не помеха.
Спокойствие Далецкого злило пана Поклонского.
— Что будет с маентками?
Пан Далецкий поднял глаза на Поклонского и, как показалось, вдруг
— С маентками? — приподнялся и сел глубже в кресле.
У пана Альберта, как и у Поклонского, был маенток из двадцати холопских дворов в пятнадцати верстах от Могилева. Сейчас, словно молния, проскочила мысль, что царское войско может разграбить маемость, а дом сжечь. Могут сжечь его и холопы, узнав о приближении русского войска. Пану Альберту стало жарко.
— Ничего теперь не сделаешь, — Далецкий заерзал.
— Надо спасать маентки. — Поклонский встал, затоптался возле кресла, придерживая саблю, и уселся снова, вытянув длинные ноги.
— Как?
— Царь помнит о смоленских землях, потерянных в минувшей войне. Он лишит всех привилей, заберет в полон жен и детей наших. Выход вижу только один: принять государя.
— Никогда! — словно выстрел, вырвалось у Далецкого.
— Не торопись, шановный. Подумай, пока есть время.
— О чем говоришь, пан Поклонский?! — возмутился Далецкий. — Стать здрайцами ойчины? Из-за маентка?.. Пусть испепелит его русский царь!.. Головы склонять не буду и на службу к нему не пойду.
— Не знаю, пан Альберт… Я всегда верил в твой разум. Теперь не мыслю, что ответить. Я пекусь не только о маентках. Думаю о том, как сберечь город. Сам знаешь, что войска у нас нет и пушки не стоят. Стены Могилевские тоже не ахти какие крепкие.
— Запремся и будем сидеть.
Поклонский усмехнулся и горестно покачал головой.
— Долго не усидим, пан Альберт. Только гнев царский сильнее будет.
— Никогда! — повторил Далецкий. Несколько минут он сидел молча, закрыв бледное лицо большими длинными ладонями. Подняв голову и уставившись на Поклонского, уже почти спокойно предложил: — Пойдем в магистрат. Пусть свое слово скажет шановное панство. Эй, девка, подай обувку!
Пан Далецкий одевался долго, сопел и ворчал неизвестно на кого. Когда шли по улице, из окна своего дома пан Болеслав Шелковский увидел, что в магистрат направилось шановное панство. Наспех натянув кафтан, тоже направился туда. По дороге завернул в дом королевского урядника Николая Петровского. Тот ничего не мог сказать, по какому делу идут паны Поклонский и Далецкий. Но решил натянуть сапоги и направиться туда же. Кто дал знать бурмистру Козьме Маркову и райце Прохору Лукину — неизвестно. Они пришли в магистрат следом. Явились райцы Степан Талейка и Леопольд Чечка.
Все собрались в комнате Козьмы Маркова и уселись на скамьи, что стояли вдоль стен. Покручивая усы, молчали. Никто не начинал разговора. Только пан Поклонский бросал короткие взгляды на пана Далецкого. Неожиданно заговорил Далецкий:
— Шановное панство! Вам ведомо, что русский царь объявил войну Речи…
— Всем уже ведомо, — поддержал Шелковский.
— Что будем делать? — спросил Далецкий,
Хотя никто не знал, что было на уме пана Альберта, вопрос был ясен. Все зашептались, завертелись на скрипучих и шатких скамейках. Всем было известно, что отряд в пятьдесят сабель во главе с паном Вартынским — не войско.
— Как думает пан бурмистр? — спросил Шелковский.
Козьма Марков не успел ничего сказать. Поклонский поднялся и положил руку на рукоять сабли.
— Панове! Наступает горький час Могилеву. Стрельцы царские в город придут, возьмут стены, а шановных людей повырежут. Так может статься. Выход вижу один: сдать город на милость царскую.
— Здрайца! — закричал пан Далецкий и плюнул на пол.
— Повремени, пан Альберт, — попросил бурмистр Марков. — Обговорим.
— Нет, не здрайца! — бросил в ответ Поклонский. — Я хочу тебе сберечь жизнь и маемость твою.
— Не прошу! — Далецкий побагровел. — Позора такого ни бог, ни ойчина не простит.
— Оно так, — мягко согласился с Далецким пан Болеслав Шелковский. — А поразмыслить все же надобно. Может, и следует поступиться. Отсидеться надо, переждать время.
— О чем толкуешь? — королевский урядник посмотрел из-подо лба на Шелковского.
— Неужто не слышишь, пан урядник?
— Слышу, да не пойму.
— У каждого маемость нажита… А русский царь нашу веру не поганит…
— Проще говори, — не стерпел урядник.
— Сдать город надо и с хлебом встретить…
— И думать не смею, — твердо отрезал Петровский. — За такие речи тебе и пану Поклонскому языки рвать надо!
— Рви! — вскипел Поклонский. — Посмотрим, как тебе стрельцы завтра голову рвать будут.
— Готов от схизматиков смерть принять, но веру не продам!
В комнате все сразу зашумели, заспорили. Пан Леопольд Чечка считал, что Поклонский говорит дело и отказываться от его предложения не стоит. Райца Степан Талейка махал руками, проклинал русского царя и тех, кто пойдет к нему на службу. Бурмистр Козьма Марков молчал и выжидал, кто будет брать верх в споре. Сердцем бурмистр был за то, чтоб открыть ворота стрельцам, и думал об этом все годы. Поклонский же пришелся не по душе. Видел, что пан живот свой спасает. Одинаково шел бы он и к турецкому хану, и к свейскому королю. Но сейчас пусть пан Поклонский корысть ищет, а прийти на его сторону следует. Единственное, что сдерживало, так это ярость королевского урядника. За его плечами пятьдесят драгун, которые верны Речи. Его сторону держат паны Далецкий, Талейка, Лукин. Заколебался вдруг пан Чечка. Сел на скамью, подперев голову руками, замолчал.
— Чернь и ремесленный люд спросите! — кричал пан Поклонский, выставив руку в распахнутое окно в сторону посада.
— Не мути чернь! — затопал ногами королевский урядник. — Не смей!..
— Мутить ее нечего. Она ждет русского царя.
— Молчи, здрайца!
Поклонский выругался и выбежал из комнаты. Следом ушел и пан Болеслав Шелковский. Урядник устало опустился на скамью и вытер рукавом вспотевший лоб.
— Собачья кость! Ишь что задумал… К царю с хлебом и солью. Не бывать этому!.. За чернь заступается…