Белая Русь(Роман)
Шрифт:
В доме пана Скочиковского полутемно. Маленькие окна прикрыты ставеньками. Пан Скочиковский тоже давно не спит. В плетенную из ивовых прутьев корзину уложил собольи и куничьи меха, одежду. Поразмыслил и решил, что черкасы народ опасный, и ежели появились они под стенами города, то вовсе не для того, чтоб погарцевать на виду и снова уйти в лес. И чернь не преминет случая, чтоб свести счеты. Только теперь подумал, что Шаненя больно замысловатый мужик. Куда употребляет он железо, неизвестно. Только не на колеса. Да бог с ним! Скочиковский решил уехать из города. Но как покинуть Пинск? Ворота все заперты наглухо, и
На базарной площади людей поубавилось. Топчутся бабы с цыплятами. Ни горячего сбитня, ни пирогов с капустой, ни меда. Бродят мужики, ожидая новостей. Возле них шатается обезумевший Карпуха, трясет кулаками, поглядывая на шляхетный город. Мужики усмехаются в бороды, хитро перемаргиваются.
В мужицких хатах всю ночь, как в ульях. Шепчутся, прислушиваются, не слышен ли топот копыт? Ждут не дождутся, когда ударят черкасы по городу. Пусть бы только ударили! Тогда уж выйдут на подмогу. В хатах поставили топоры возле дверей да вилы. Чтоб были под руками. Клокочет в мужицких грудях ненависть. Если уж вырвется она наружу — уподобится весеннему потоку, шумному и неудержимому, сметет все на пути, и не будет силы, которая сможет остановить или задержать ее. Припомнит чернь все, что накапливалось многие годы: и не знающие меры поборы, и батоги, что свистели над мужицкими спинами, и обиды, что чинили паны над бабами и девками, и поруганная вера. Гнев мужицкий будет неумолим и свят. Не остановится топор ни над панской головой, ни над колыской панского дитяти…
Пропели петухи. Шаненя, Алексашка и Любомир вышли из хаты. На дворе было зябко — кончался сентябрь. Небо по утрам затягивало серой, плотной дымкой. Порыжевшие листья кленов и берез устлали дол. Ветер гнал по Пине мелкую рябь. На город тянулся терпкий запах болотной прели. Днем сквозь густую туманную завесу солнце пробиться не могло и висело над лесом желтовато-белым матовым диском.
Любомир пригладил ладонью путаные волосы, спокойным взглядом окинув Шаненю и Алексашку, спросил:
— Ну, что, поедем?
— С богом!
Шаненя хлопнул вожжей по крупу лошади, и она потянула воз, в который был уложен нехитрый багаж ремесленника — седелки, хомуты, десяток колес и новые железные обода. Молча тронулись за телегой Алексашка и Любомир. Алексашка шел и старался не думать о предстоящем деле. Тревожные мысли были только помехой. Уже с вечера все продумано и решено. Ехали по безлюдной улице и знали, что из каждого оконца их провожают зоркие глаза горожан ремесленного посада. В домах не спали.
Еще издали, когда показались Лещинские ворота, Алексашка увидел стражу — двух часовых с алебардами. Они стояли у закрытых ворот. Один из них поглядывал в амбразуру. Подъехали ближе и остановились. Часовой в шлеме и с кирасой на груди недобро посмотрел на Шаненю.
— Куда едешь?
Шаненя придержал коня.
— В Логишин утварь везу… Раскрывай ворота!
— Поворачивай назад! — рассерженно приказал часовой.
— Чего кричишь, стражник? Поворачивай, поворачивай! Я утварь везу. Купцам нонче ворота открыты…
Добродушный тон Шанени смягчил стражу, и часовой недовольно фыркнул:
— Не видишь, баранья твоя голова?! — он кивнул на ворота. — За стеной казаки. Велено не выпускать
— Вот оно что! — Шаненя тихо свистнул. — И купцам уже дороги нету?
— Казакам все одно, купец ты или куничный. Порубят и тех, и других.
Шаненя закачал головой. Но уже было радостно то, что стража заговорила. Видимо, стоят часовые всю ночь, хотят спать и обрадовались, что разогнали разговорами сон.
— А знаешь, мы через шляхетный мост проехали Пину. Там стража пропустила.
— Не мели! И там наглухо закрыто.
— Не веришь?!. Неужто придумывать стану? Вот тебе крест, проехали…
Часовой не заметил, как Любомир взобрался на лестницу и высунулся над стеной по пояс. Снял малахай, снова надел. Лестница скрипнула. Часовой схватил в обе руки алебарду.
— Слазь!
— Чего испугался? — удивился Любомир. — И поглядеть нельзя, что там за казаки…
— Слазь, говорю, нечистая твоя душа! Не то… — и размахнулся алебардой.
Любомир поспешно соскочил: со стражей шутки плохие. Отошел к телеге, прислушался. За стеной, в стороне леса, трижды прокричал филин. Отлегло сердце — их заметили.
— Ох и злющий ты! Никаких казаков не видать.
— Я те покажу, смерд поганый! — не унимался часовой, потрясая алебардой.
— И ты смерд, — отбивался шуткой Любомир. — Или, может, княжеского роду?
— Что делать будем? — нарочито громко спросил Шаненя.
— Видишь сам, гонит воин, — с обидой ответил Любомир. — Придется поворачивать оглобли.
Втроем переглянулись и поняли друг друга. В лесу казаки сидят на конях и, может быть, вытянули из ножен сабли. Ждут. Тянуть дальше нельзя. Уже проходит серая, предутренняя мгла. Город оживал. Где-то недалеко гремели бадьей колодца. К воротам может подойти свежая стража, а то и войско. Надо было действовать решительно и смело, без промедления.
Перед самыми воротами Шаненя начал разворачивать коня.
— Стой, атоса слетела! — предупредил Любомир.
Часовой не хотел смотреть, как надевали атосу.
Приставил к стене алебарду и приник к амбразуре. Был самый подходящий момент, и Любомир воспользовался им. Выхватив кинжал, пырнул часового, и тот, схватившись за бок, со стоном покатился по земле. Второй часовой не сразу сообразил в чем дело. Но когда опомнился — было поздно: Любомир занес над его головой алебарду, а Шаненя и Алексашка уже возились с тяжелым засовом на воротах.
— Не шевелись! Убью!.. — закричал Любомир часовому.
Тот окаменел от страха.
Шаненя, сбивая о железо руки, тянул ржавый, непослушный засов, которого не пускали в действие по меньшей мере лет двадцать. Засов скрипел, но все же поддавался. Пронзительно взвизгнули тяжелые створки ворот. Шаненя и Алексашка с силой толкнули их, и они разошлись в стороны.
Сжав до боли зубы, Шаненя напряженно всматривался в лес. Нет, ему не показалось, не мерещилось. К воротам, сверкая саблями, уже мчались казацкие сотни. Они близко, совсем близко. А где же Небаба? Его не видно. Топот копыт все сильнее и раскатистее. Казаки пригнулись к гривам… В стороне Северских ворот гремит выстрел — черкасов заметила стража и дала знать мушкетом. Но теперь стреляй не стреляй, поздно!.. Шаненя и Алексашка отбежали от ворот, и первые всадники с криком и гиканьем ворвались в Пинск.