Белая тень. Жестокое милосердие
Шрифт:
С тяжелой решительной злостью выдернул колун из пня, бросил, пошел в хату. В сенях на длинной веревке висело ведро с водой, Василь почувствовал жажду, хотел напиться, но ковша не было, стоял, наверное, в хате, где и всегда — с краю на лавке. Потянул на себя дверь, уже направляясь к лавке, и… замер. Низко согнувшись над столом, в хате сидел полицай. Винтовка стояла рядом с ним, прислоненная к скамье, на скамье картуз и широкий красноармейский ремень. На серой, заплатанной скатерке перед полицаем белела кучка тыквенных семечек. Видимо, мама насыпала полицаю, она сидела на скамеечке у печи, скрестив на груди руки.
Увидев Василя, полицай левой рукой смахнул с губ шелуху, а правой потянул к себе винтовку.
Именно это движение и пробудило Василя. Незнакомое лицо полицая, оставленный на усадьбе колун, остекленелые от ужаса и потому внешне будто спокойные
Полицай не из их села и, было видно, не знал его в лицо.
— Тетка Явдоха, — сказал Василь и сам удивился спокойствию своего голоса, — вы не дадите на часок колун? Выкопал на меже пенек, а он как из камня…
— Там… во дворе… — нашла в себе силы ответить мать.
Он хотел еще спросить: «Где Василь?», но подумал, что этим сможет лишь навести полицая на подозрение, переиграть, выдать себя, и вышел.
Схватив колун, перескочил перелаз и, еле сдерживаясь, чтобы не побежать, пошел по тропинке через огород. Она добегала до межи, а там вливалась в дорожку пошире, тянувшуюся вдоль огородов. Василь свернул направо. Думал, выйдет на леваду и кустами вдоль речки — до самой сосновой посадки, и, может, перебудет там день или проберется до Поповых сосен, а уже оттуда через луг до рощи — два шага. Но не прошел он и полусотни шагов, как увидел в конце левады несколько черных фигур. Они тоже сворачивали на стежку, шли ему навстречу. Пожалуй, полицаи еще не заметили его. Василь мигом сообразил: сворачивать в леваду ему нельзя, полицаи сразу заметят и позовут, а побежит — начнут стрелять. Повернул в огород и, прячась за двумя рядами обломанных подсолнухов, подался к хате. Он уже понял, чей это огород и чья усадьба: Нечмони, старосты общины. А те, на стежке, подходили к огороду, и Василю не оставалось ничего другого, как нырнуть в узенькую калитку. Двор, в котором он очутился, был длинный, огороженный со всех сторон частоколом, вытоптанный до черноты копытами. С противоположной стороны громоздился амбар, возле него хлев, но на двор таращились три окна в синих ободках ставен. Бежать через двор Василь не рискнул. С этой же стороны были только дровяной сарайчик да свинарник. И тут Василь услышал голоса совсем близко, полицаи шли к старосте. Опасность гналась за ним; казалось, она взяла его след и бежала, вынюхивая. Василь вскочил в свинарник. И сразу же за загородкой захрюкали свиньи, а из сеней долетел голос:
— Несу, несу, чтоб вы подохли.
А еще через минуту, держа перед собой ведра, в сарай вошла старостиха Палажка, бывшая сельская щеголиха, а теперь расплывшаяся, неряшливая женщина. Увидев Василя, она вскрикнула, чуть не уронила ведро, хотела бежать назад, но он схватил ее за руку.
— Тетка Палажка… молчите, — зашептал. — А то я закричу. И все соседи узнают, что выдали вы… Слышите?
Она беззвучно разевала рот и неотрывно смотрела на колун, который Василь все еще держал под мышкой. Василь бросил колун, схватил ведро, вывернул в корыто.
— Палажка! — гаркнул возле дверей свинарника низкий и раскатистый, точно гудел где-то под сводом, бас. — Ты где?
— Я… я…
Василь нервно ткнул старостихе в руки ведро и вытолкнул ее за дверь.
— Ты чего это ртом хватаешь? Не черта ли повстречала? — загоготал бас. — А может, любовника завела. А? У свиней прячешь?..
И в черное отверстие двери просунулась длинная, похожая на лошадиную, голова в суконном картузе.
— А может… — Выпученные глаза покосились направо, потом налево и уставились в грудь Василя.
Последним перед вечером караулил Сусла. Он заснул, и их разбудил дождь. Тяжелые капли шугали сквозь хвою и падали, как маленькие бомбочки. Вокруг царили сумерки, а тут, в рощице, темнота соткалась совсем густо, черные тени слились в одну, превратив вечер в ночь.
Когда Иван раскрыл глаза, ему показалось, будто лежит он в темном хлеву. И только сквозь дыры в стрехе — небо, а вокруг — замершая настороженность, как всегда в природе перед крутым переломом. Собственно, перелом уже настал, тучи ползли и ползли, оседали все ниже и ниже, точно притопленные лодки, а вода уже переплескивала через края — дождь хлестал волнами. Поднялся ветер, хилые сосенки зашевелились, рванулись с холма, но, прикованные судьбой, согнулись, зашумели, затрещали. Ударил гром, проломились плоские днища лодок, и вода ринулась потоками.
Гроза шла стремительно, шквалом, — казалось, над землей катится один тяжелый упругий вал.
Через несколько минут они промокли до нитки.
— Давайте проскочим через сельцо, пока гроза, — сказал Борисов.
Это
Они бежали по асфальту, а под ногами бурлили мутные потоки и, опережая беглецов, мчались к селу. А небо клокотало, гоготало в каком-то яростном, одному ему ведомом ритме. Ослепительно вспыхивали молнии, и тогда четыре шаткие тени пытались схватить за полы четырех беглецов, но тут же отрывались и падали, распластанные, на асфальт. А тучи летели, как напуганные кони, били по земле тяжелыми копытами, и вровень с копытами, пытаясь не отстать от них, бежали четыре согбенные фигуры. Они были нацелены на белую полосу неба на горизонте, бежали к ней, старались не упустить ее из виду. Бежали на восток, под иное небо, под иные тучи. К чистым водам, под ясные зори, в край родимый, к отцу с матушкой, к брату с сестрой, к деткам маленьким, из тяжелой неволи, с чужбины горькой, на Украину далекую. Все как и когда-то. Как и триста лет назад. Такие же дожди, такие же молнии, такая же чужая чужбина и столь же желанная воля. Только опасность другая: удлинились руки у смерти и быстрее стали ноги у погони. Вот она — опасность, на быстрых колесах промчалась мимо них, окатила с ног до головы водой и грязью. Но не остановилась, промчалась дальше. А вперед их звали размытые дождем и ветром силуэты — родителей, братьев, сестер, и две совсем маленькие — Яхновых детей, и одна, которая вышла чуть навстречу, — Марийкина. Махали руками и летели, удаляясь вместе с ветром и тучами.
А потом те фигуры исчезли, и в нескольких сотнях метров замаячили острые черепичные крыши поселка.
Однако копыта небесных коней были намного резвее ног беглецов. И вообще это были какие-то бешеные или слишком испуганные кони. Ноги беглецов еще только ступили на асфальт поселка, а их копыта уже выстукивали далеко-далеко впереди, и серая вьюга туч опадала за ними, клубясь недолго. Подул сильный ветер, покатил ее в сторону, оголив лоскут умытого грозою неба. Выкатилось из-за тучи солнце, и хоть оно уже коснулось нижним краем холма, на котором только что скрывались четверо пленных, но еще успело перекрасить лужи на асфальте и высветить четыре фигуры, шагавшие по ним. Одно за другим распахивались окна, чтобы набрать на ночь наозоненного грозой воздуха, из них выглядывали женские и детские лица. Много лиц, много глаз, беглецы шли сквозь настороженные, удивленные взгляды, точно сквозь колючую проволоку.
— Постройтесь! — шепотом приказал Иван. — Ногу, ногу возьмите.
Сам шел сбоку, стегал, точно кнутом, хлестким словом:
— Шнель! Шнель!
И три полосатые фигуры ускоряли шаг, соблюдая кургузый строй. В этой чужой, настороженной тишине их шаги звучали особенно громко. Может быть, Ивана, если учесть его хоть и рваный, мятый, а все же немецкий мундир, и приняли бы за немца: грузили что-то, торопились — помогал. Да и дождь, грязь… Однако и в немецком мундире он был слишком уж непохож на арийца. Эта открытость лица, эта смуглость, эти проницательные, темные и глубокие глаза на худом лице, эти разлетающиеся брови — нет, здешняя земля таких не рождала. Но пока что никто не пытался преградить им путь, никто не подходил близко. А однорукий инвалид, который перекатывал бидон, поддерживая его коленом, от живой изгороди у крайнего домика, даже улыбнулся им подбадривающе. В самом деле улыбнулся или это только показалось Ивану… Они миновали поселок, асфальт переходил в посыпанную гравием дорогу, поднимавшуюся к насыпи железнодорожного полотна.
— Как будто проскочили, — сказал вполголоса Сусла.
«Наверное», — согласился мысленно Иван и оглянулся. Он увидел, что по дороге за ними едет велосипедист. Как будто и не торопится, размеренно крутит педали, но Иван догадался, что тот просто не может быстро погнать по гравию вверх.
— Молчите, не оглядывайтесь, за нами кто-то едет, — снова приказал Иван.
Велосипедист поравнялся с ними и, опустив взгляд на руль, проскрипел педалями дальше. Это был уже немолодой немец в сером гражданском костюме и в такой же серой, похожей на военную, с застегнутыми впереди на большую пуговицу отворотами, фуражке. У Ивана мелькнула мысль: такие фуражки до войны называли тельмановками. Но он не дал этой мысли ввести себя в заблуждение. На фуражке велосипедиста поблескивала какая-то эмблема, которую Иван не успел разглядеть. Дорога забирала все круче, и велосипедист, как ни жал на педали, продвигался ненамного быстрее их. А до переезда уже оставалось метров двести.