Белая тень. Жестокое милосердие
Шрифт:
Нет, Марийка не могла, не должна поверить в его смерть. Потому что тогда… Да, Иван понимал это. Понимал страшно и ясно: мертвых не любят. По ним горюют, по ним плачут, их помнят, им могут посвящать свою жизнь, но… не любят. Любить мертвых нельзя. Потому что любовь… Иван сам не знал, как объяснить любовь, как не знает этого ни один человек на свете, но чувствовал, что это нечто живое. Живое, пылкое, к чему можно прикоснуться сердцем, губами, чувствами. Мертвых могут любить, но совсем не так, как живых. Иван не хотел такой любви. Пусть она там, в песнях, в легендах. А он должен прийти живой, прорваться через все муки и смерти, через войну и кровь, через все — чуждое и враждебное истинной любви.
Всю войну, в труднейшие минуты, когда, казалось, смерть уже накладывала
Это в крутые минуты. Перед началом атаки или артобстрела. В иное же время Иван не думал о смерти. Как не думает о ней каждый настоящий солдат, у которого день заполнен будничными заботами, а свободного времени так мало, что оно пролетает как одно мгновение. Он живет, а сама жизнь исключает смерть.
Сон развеялся. Иван понимал, что все же лучше всего ему сейчас уснуть. Пока ночь, пока поезд идет почти без остановок. Ведь кто знает, что ждет его впереди. А он лежал и слушал перестук колес, их перекличку с рельсами, щелканье стрелок и напрягался, даже словно бы сжимался на остановках. К счастью, поезд останавливался редко и остановки были короткие. Лег ничком, головой на правую руку, попытался погрузиться в сон. Так делал и раньше. Отбрасывал все мысли, оставлял какую-нибудь одну, случайную или фантастическую, — о чем-то совсем постороннем, безболезненном, и с нею уходил в сон. Сейчас ему почему-то припомнилось, впервые за все годы, как они осенью сорок первого остановились на окраине маленького городка под Харьковом, как мальчишки показали им затопленный склад о шампанским, как танкисты раздевались и по очереди ныряли в ледяную воду, выплывали с тяжелыми, точно противотанковые снаряды, бутылками в руках, а кто всплывал без бутылок, тому наливали шипучего только по полстакана. Ивану за один раз удалось схватить целых три бутылки. И он пил прямо из горлышка… С этим воспоминанием — далеко-далеко затаившимся огоньком жажды — нырнул в сон.
…Проснулся от тишины. Догадался, что поезд стоит. Не слышно обычного станционного гомона, свистков, лязга. Видимо, поезд стоял где-то перед семафором или на глухом полустанке. Иван припал к своему перископу. Увидел только серую муть да еще далеко на горизонте какой-то неясный силуэт — водонапорной башни или трубы. Светало. И сразу же муть всколыхнулась, а силуэт поплыл назад. Поезд тронулся. Иван лег снова. Полежал немного, убедившись, что поезд набрал ход, полез в карман брюк. Его одолевал голод. Вынул один брикет хлеба, ощупал его со всех сторон. Мелькнула мысль: правильно поступил, купив хлеба, а не сигарет. Теперь по крайней мере два-три дня он сможет протянуть. И тут другая мысль рассекла первую: а сколько он будет ехать? Ведь этого он не знает и знать не может. Если поезд идет на фронт, то за сколько суток намотает на колеса все расстояние? И будет ли он вот так идти все время? Пожалуй, нет. Где-то, возможно, будет простаивать, а может, состав еще переформируют. И почему здесь нет людей? Кроме двух или трех охранников, замеченных им на тормозных площадках эшелона.
Как бы там ни было, а ему надо было продержаться здесь как можно дольше, чтобы сойти уже где-то у самого фронта.
Иван неторопливо разостлал брезентовое ведро, положил лопату и на ее ребре разломил брикет пополам. Сначала собрал губами с брезента крошки, потом откусил от меньшего куска. Жевал долго, чтобы выжать из этих перетертых костей как можно больше силы, как можно больше жизни. Даже не заметил, как проглотил последний кусочек. А во рту остался привкус чего-то деревянного и голодная пустота, хотелось вогнать зубы во что-нибудь съедобное, все равно во что, лишь бы хрустело, лишь бы унять спазмы желудка. Почти невольно пощупал ближайший от себя тюк сена, как будто мог там отыскать что-то, лег. Лежал, а мысли вертелись вокруг хлеба, точно оса вокруг блюдечка с медом, и,
С мыслью о Марийке Иван уснул.
Его снова разбудила тревожная неподвижность. Но теперь она была полна лязга, бряцанья, ржания лошадей, стрекота людских голосов. Голоса слышались со всех сторон: крики и переклички, натужное понукание, отрывистость команд…
Иван понял, что эшелон загружают живой силой. Да, это было то, почти неминуемое, чего боялся и что, надеялся, его минует. Маленьким светлячком засветилась радость, что он все же не ошибся: поезд идет на фронт, — но она растаяла в мыслях об опасности. Вот сейчас и на эту платформу взойдут солдаты, начнут перекладывать тюки, освобождая место для чего-нибудь еще, ведь платформа заполнена едва ли наполовину. Кто-нибудь заглянет под телегу.
Иван уже видел склоненное лицо, вытаращенные от удивления глаза, черное дуло автомата. Холодная дурнота всколыхнулась у Ивана в груди, разлилась по всему телу и жестко хватала за душу ледяными пальцами. И мучительно тащилась мысль, тащилась в безвыходности, словно слепой конь на приводе по замкнутому нескончаемому кругу. Ведь ничто не спасет его, если кто-нибудь стронет с дышла тюки. Отсюда некуда бежать. Где-то в глубине сознания Ивана всплыло воспоминание, бросило его на плац, растерзанного, под сапоги эсэсовцев, под злорадные взгляды капо и налитые безумным ужасом глаза пленных. А может, они просто пристрелят его на месте. Это была бы наивысшая милость, какой только можно было ждать от них.
Мысль продолжала тащиться по кругу, в темноте, падала и поднималась. И вдруг застыла, не в силах тронуться с места. И так же внезапно исчезло тупое состояние обреченности, мысль натолкнулась на острие опасности и уже снова реагировала на каждый звук извне. Эти голоса вырвались из гущи гомона, как вырывается из вихря шаловливых снежинок брошенный злою рукой камень.
В плену, особенно на заводе, Иван немного изучил немецкий язык — и сейчас понимал почти все, о чем говорили возле платформы.
— Курт, Генрих, — кричал картавящий голос, — сюда!
Заскрипела под тяжелыми сапогами древесина, потом ухнуло, застучало по платформе.
— Райское гнездышко!
— Чтобы привыкали к райскому саду, в который перепорхнем с фронта.
— Не хрюкай, и так в печенках колет… А может, пойдем в вагон?
— Тебе еще не осточертел Собачий Хвост?
— Он все никак не нацелуется с его кулаками.
— Плевать я теперь хотел на Собачий Хвост!
— А здесь — чистый воздух!.. Спать будем в фургоне на сене.
— Дыши, дыши, недолго осталось.
— Говорю тебе, не хрюкай, Генрих.
— А сюда, под телегу, спрячем полячку. Украдем, когда будем проезжать через Польшу. Говорят, польки… ух!
Кто-то из них пнул ногой тюк в передке, и тюк чуть сдвинулся с места. Иван почувствовал, как опасность нависла над его жизнью. Еще один такой удар…
А если они и впрямь поселятся здесь? Это ведь неизбежно — кто-то из них полезет под фургон. Если его не обнаружат до наступления темноты, он должен бежать. Дождаться, пока уснут немцы, и спрыгнуть на ходу.