Белая тень. Жестокое милосердие
Шрифт:
И тростник, и щуки, и вьюны — все такое домашнее, мирное, оно так страшно не вязалось с пулями, что Василю даже подумалось: может, ничего этого в прошлом и не было, может, это болото от века подстерегало их жизни.
Василь мысленно был на стороне Тимоша. Хотя укрытие в камышах казалось таким надежным, таким заманчивым, но выйти из него было некуда. Высокий крутой берег тянулся далеко справа, слева Кукшино болото смыкалось с Козьим, огромным, длинным, — до самого леса, но мелким, безлозным, бескамышным. Только редкие кустики ракит да отдельные островки зеленого ситняга. Козье болото не могло укрыть партизан.
Все это раньше других сообразил Сашко Хан. Гонимый страхом, оторвавшись от всех, он брел
«Тю-и-и», — тонко простонала пуля, и большая стая уток поднялась в воздух. Вслед за этим загудел «дегтярев», и прямо перед лицом Сашка осыпалась горстка метелок. Хан бросился назад, разбрызгивая воду, ломая камыши и ситняг.
«Тю-и-и, тю-и-и», — стонали пули, а им жалобно вторили тонким писком кулики срываясь с кочек.
— Чего бежишь, как индюк, — прикрикнул Тимош. Он стоял по пояс в воде, большой, тяжелый, и единственная крутая-крутая морщинка прорезала его лоб. — Разойдитесь в разные стороны и не шевелитесь. Наблюдайте за канавой. Они могут пройти только по ней. — И, осторожно ступая, побрел направо.
Партизаны растекались в разные стороны. Становились, где погуще камыши, жались под кустами ивняка.
Василь и Марийка остались на месте. Марийка держалась Василя. Спасенная им один раз, она молча отдала ему всю свою веру, всю надежду. Ей было не так страшно, не так жутко, когда она смотрела на этот знакомый со школьных дней продолговатый профиль, на этот высокий, молодой, но с заметными залысинами лоб, на преломленную левую бровь, — казалось, Василь решает и не может решить сложную задачу, вот сейчас украдкой оглянется, спросит глазами: «Выходит?» — «Нет», — вздохнет она. А он уже рыскает по классу и все же спишет, но первой отдаст ей. Впереди них горбились худые плечи Хана в старенькой фуфайке. Хан залез чуть не по шею в глубокую колдобину, зачем-то отпустив и завязав под подбородком уши облезлой кротовой шапки. Может, чтобы не слышать пуль, посвистывающих вверху, или гомона на холме. Хан бросил школу еще в пятом классе, пошел молоковозом на молочарню, всякий раз, проезжая мимо Школы, останавливал пегую кобылу и вызванивал кнутовищем на бидонах марш свободы, а ученики выглядывали в окна и хохотали. Тогда он казался им смелым и остроумным.
Василь поймал себя на том, что изо всех сил старается уменьшиться, сжаться, что смотрит не вперед, а вниз, как будто от этого опасность получить пулю становится меньшей. С просвеченного солнцем ржавого дна поднимались пузырьки, к его ногам подплыла стайка рыбок — малюсеньких, быстрых и юрких, хрупких с виду, но живучих — выживали даже в таком болоте. На маленькую кочку выбралась зеленая жаба, пошевелила челюстями, вытаращила круглые глаза.
— И мы как жабы, — попробовал пошутить Василь и почувствовал, как жалка его острота и как неуверенно она высказана. И ему стало обидно за себя, он подумал, что все-таки ему не хватает чего-то, что есть у других, хотя бы у того же Тимоша. Стоит себе спокойный, словно бы даже равнодушный, только взгляд устремлен на канаву и черный глазок автомата нацелен туда же. На что он надеется?
Ни на что, просто схватил свою душу в кулак, зажал, чтобы не трепыхалась. А губы стиснул, чтобы не дрожали; холод донимает и его. Вон как посерел лицом.
Василь уже давно чувствовал, как у него покалывало икры и немели, будто слипались в один, пальцы ног, время от времени он старался шевелить ими. А ведь прошло еще совсем мало времени, впереди же… Что их ждет? Полезут полицаи в болото, вызовут немцев с минометами или пушкой, продержат в осаде до гибели? И сколько можно так выстоять? Болото сожрет их.
Он взглянул на Марийку и вздрогнул. Бледная синева густо легла на ее губы и проступила
Василь оглянулся. Редкие кочки торчали низко, на них сесть нельзя. Но вдруг его взгляд наткнулся на ольховый пенек, торчащий из воды. Очевидно, в какое-то засушливое лето тут проросла ольха, но и она не смогла долго жить в воде, засохла. Кто-то срубил ее, и теперь из болота выглядывал лишь тонкий пенек. Василь вытащил из ила сапоги, медленно, стараясь не шлепать по воде, побрел к пеньку, взмахом руки позвал Марийку. Она подошла, не понимая, зачем он ее зовет. Василь забросил винтовку за плечи, положил правую руку на пенек, пальцами левой обхватил запястье, — совсем так, как их учили в школе на уроках Красного Креста делать стульчик.
— Садись, — сказал он.
Марийка покачала головой, но посмотрела Василю в глаза и увидела в них не только просьбу, но и приказ. Поняла, что он не отступится.
Марийка боялась шевельнуться, она бы хотела сейчас стать пушинкой, перышком. Ее залила волна такой нежности, такой щемящей сердечной боли, что захотелось плакать, и даже пропал страх, что слепая пуля может найти ее, и тогда руки Василя станут ее последним прибежищем на земле, а болото — могилой.
— Возьмись за шею, — попросил Василь. — Тебе будет удобнее.
Кто знает, было ли лучше Марийке, но Василь почувствовал, что ему словно бы даже теплее стало, словно бы кровь стала горячее, быстрее потекла по жилам, а сердце ускорило свой ритм. Вот и пришло то мгновение, о котором он столько мечтал, столько грезил ночами. То — и не то. Это подобно тому, как осужденному на казнь дают возможность удовлетворить его последнее желание. Нежное пьянящее чувство, пропитанное горечью опасности, почти забытье — однако все до определенного рубежа… Мысль черкала по острому лезвию, она не могла примириться с тем, что жизнь повисла на кончике слепого комочка свинца, движется к концу рядом с другой жизнью, в паре с которой могла бы протянуться на множество лет. Ей мало минуты, какой бы сладостной она ни была, она жаждет дали, бесконечности, хотя хорошо знает, что всему на свете приходит конец.
На минуту Василю вспомнилось, как когда-то переносил Марийку через Ольшанку, вспомнилась Лотта — ее слова прозвучали жутко и пророчески. Он не сказал о них Марийке, а сам не мог уйти от этого почти вещего предсказания.
Вот так, с закрытыми глазами, уже не ощущая собственных рук, только теплые Марийкины на своей шее, и стоял он, пока не вывел его из этого состояния тихий голос Тимоша:
— Давай я подменю… Нам нужно продержаться до вечера. Может, они и не полезут сюда. А ночью наши дадут «окно». Или будем пробиваться сами.
— Ты слышал? Внизу?
— Что?
— Крикнул кто-то.
— Зиг, Курту больше не наливай. У него в голове шумит.
В это мгновение Иван проснулся. Он сам не помнил, как забылся в коротком тяжелом сне. Старался не спать днем, а только ночью, когда немцы, накачавшись шнапсом, храпели так, что вибрировали доски фургона, когда поезд шел и железо грохотало по железу, ломая все звуки. Ночью поезд почти не останавливался. А сейчас он стоял где-то в тупике, немцев долго не было, он лежал, ждал их и неожиданно для себя провалился в серую яму. Перед глазами все еще стояло белое поле и желтые огоньки по его краю, он ощущал, как те огоньки пытаются укусить его, чувствовал свою беззащитность, и одиночество, и злость. Наверное, тогда он и закричал. Его разбудил собственный крик, хотя он и не осознавал этого, только уловил чутьем опасность, прислушался. Тело его напряглось, он даже чувствовал, как пульсирует на виске жилка, а во рту стало сухо.