Белая тень. Жестокое милосердие
Шрифт:
Белая стена мельницы поднялась перед ним, как поставленная на ребро льдина. А в ней — большая черная прорубь — ворота, в которых серело отверстие двери. Дверь снята совсем, Василь нырнул в темную прорубь. Тут он прошел бы и со связанными руками. Это — колхозная мастерская, где ремонтировали сеялки, веялки, полуторки, сюда от паровика через всю мельницу по нескольким трансмиссиям спадал в прорубленную в стене дыру ремень, в редкие часы работы паровик крутил привод одного-единственного старого-престарого токарного станка, купленного колхозом за два центнера яблок у Нежинского обозного завода. И всю мельницу, все длинное низкое здание Василь, как и другие хлопцы, знал как собственный карман. С той стороны — паровик, вкопанный в землю цилиндр и огромное чугунное колесо. Запускать паровик — раскручивать колесо — созывали всех мужчин, которые в то время были в кузне, на мельнице или в мастерской. И даже мальчишек. Они тоже хватались за ремень и с криком бежали к дверям. Чах… — чмокал исполинской грудью паровик, а мальчишки возвращались и хватались
Станок стоит там, где и раньше, у стены. Но с него давно уже все пооткручивали, теперь это уже и не станок, а расшатанный стол на четырех стояках.
Василь нащупал станок, взобрался на него. Потолка тут не было, внутренняя стенка доставала ему до груди, В ноздри ударил запах подсолнечного масла, жмыха, машинного масла, а глаза никак не могли привыкнуть к мраку, который, казалось, выедал их.
— Марийка! — тихо позвал, а сердце билось гулко, даже, казалось, испуганно вздрагивала темнота. — Ты здесь? Это я, Василь.
— Василь? Чего ты?.. — прошелестело где-то внизу.
— Иди сюда, быстро, — снова позвал он.
Марийка влезла на плиту, в которую были вмонтированы котлы для распарки семечек.
— Где ты? — прошептала она почти ему в лицо. Протянула вперед руки, он схватил их.
В это мгновение заскрипели шаги, чья-то рука дернула дверь маслобойки. Потом — минутная тишина и снова крадущееся звяканье.
— Тут кто-то есть, — долетел со двора приглушенный голос.
Василь понял, что Марийка заперла дверь маслобойки изнутри, таким образом на какое-то время спасла их, но и выдала их присутствие. Дальше он не стал ждать, изо всех сил потянул Марийку на себя. Она уперлась коленом, вскарабкалась на стену, оперлась на его плечи, он подхватил ее на руки, опустил рядом с собой. Скрипнул, покачнулся станок, и они замерли, сцепившись руками. Держась и дальше за руки, как в детстве, когда играли в прятки, побежали к затканному серым войлоком ночи отверстию. Василь остановил Марийку, прислушался. Тихо. Лишь на майдане лаяли собаки да где-то неподалеку выкукарекивал — выдавал немцам конспиративную куриную квартиру — глупый петух. Только здесь, в эту минуту, Василь додумал план побега. Ползти уже некогда: над селом брезжит рассвет, через немногие минуты он рассеет тьму и выдаст их, да и хлопцы уже, наверное, отступили. У Василя не было винтовки — оставил ее там, за кучей шлака, и никакого другого оружия, кроме двух немецких гранат в кармане. Он вынул первую — длинную, тяжелую болванку, отвинтил крышку запала.
— Беги через речку, — прошептал, — я — за тобой.
Выступил из двери и, дернув тесемки, задержав тяжелый, уже стреляющий искрами металл в руке — граната затяжного действия, к гранатомету, — швырнул ее вдоль стены.
«Брр-ям-м-м», — коротким взрывом тряхнуло воздух, на мгновение осветив белую стенку, скособоченную кузницу, черный ряд сеялок и тачек. Вторую гранату Василь перебросил через мельницу, наискосок, в то место, откуда могли выбежать полицаи.
Он уже не слышал второго взрыва. Летел, как выпущенная из лука стрела, едва касаясь земли. Только свист ветра — свист тетивы в ушах, и неистовый стук сердца, и серая фигура впереди на фоне белого неба. Он нагнал Марийку по ту сторону Белой Ольшанки, и дальше они побежали вдвоем. По узенькой кривой улочке, по тропинке через огороды, по выгону, потом снова по улочкам. Василь не слышал выстрелов сзади, да их, кажется, и не было. На то время страх отступил от него. Он чувствовал себя так, будто прыгнул с высокой-высокой кручи и не разбился, и хоть перед ним еще немало канав и оврагов, но после того, что ему довелось только что преодолеть, они ничего не значили. Преодолел, преодолел, победил — все, и себя самого, и бессилие, и страх. Казалось, мчал на гребне высокой волны, и был уверен, что не сорвется с нее, и держал за руку Марийку, держал в своих руках ее судьбу. Полицаи? Да что там… Их горстка, они даже не отважились напасть на партизан. А как он их — гранатами! А вот уже и карьер, вон впереди — хлопцы, кто-то остановился, махнул им рукой и побежал дальше, скрылся за безверхой конюшней. Это — двор бывшей шестой бригады, при немцах он стоял пустым.
— Это наши, наши, Марийка, — чуть не закричал Василь.
Марийка на мгновение остановилась, положила руку на грудь, вздымавшуюся высоко, круто.
— Ох, Васильку, сердце разорвется, — и улыбнулась ему. Страх перегорал в ее глазах. Она улыбалась,
Но радость эта оказалась преждевременной. Уже все гурьбой, одиннадцать — Марийка двенадцатая, — вышли на выпас, который простирался до самого леса, едва проступавшего сквозь белую ленту утреннего тумана. Солнце еще не взошло, только багряная полоса обозначилась на нижнем краю ленты, но она прямо на глазах расплывалась по горизонту.
Партизаны старались идти быстро, но все же устали, то один, то другой спотыкался на выбитой копытами земле. Василь и Марийка шли позади всех.
— Возьми, — замедлил шаг Женько и протянул Василю винтовку. Он не сказал больше ничего, и Василь молча взял винтовку образца тысяча восемьсот девяносто восьмого года — винт с граненым патронником, с веревкой вместо ремня. Винт этот не совсем Василев, он поменялся с Женьком неделю назад, убедив того, что немецких патронов становится все меньше, а своих они вскоре получат вдоволь. Немецкая винтовка — это знали все — почти безотказна, ни перекосов, ни заклиниваний, ни осечек. А в Василевом винте, это уже знал только он сам, патронник — как голенище, гильзы в нем раздувало, а затвор не выбрасывал их. Приходилось выбивать шомполом. Видимо, сегодня Женько имел возможность убедиться в этом и возвращал Василю его железку. А ремень забрал как контрибуцию за обман. Когда только успел переменить!
Позади щелкнул выстрел. Пуля просвистела высоко вверху, и сразу забахало часто… Стреляли из садов, издалека, попасть в них оттуда было трудно, но партизаны побежали снова. Впереди всех размахивал острыми локтями Сашко Хан. Длинный, тонкий, когда садился на землю — касался коленями подбородка, его, казалось, можно было сложить, как складной метр.
Сейчас Сашко гнулся как жердь. Трехлинейка висела за плечами, на его длинной фигуре она казалась куцым карабином. И вдруг Хан как-то странно взмахнул руками, остановился. Василь уже подумал, что Сашка догнала пуля, но тот вытянул руку в сторону и закричал:
— Смотрите, смотрите, вон!
Все поглядели туда, куда показывал Сашко. Далеко-далеко по луговой дороге мчался запряженный парой коней воз, на нем густо чернели шинели, а за возом — пятеро черных велосипедистов. Партизаны поняли — их обходят. Сейчас полицаи достигнут кургана, залягут за ним. Установят пулемет.
Подстегнутые выстрелами, снова побежали, но теперь уже не прямо к лесу, а левее, в сторону Кукшина болота.
— Куда же вы, за мной — крикнул Тимош, он все-таки намеревался проскочить между курганом и болотом, но, увидев, что за ним бежит только Женько, да поодаль Василь с Марийкой, тоже свернул к болоту.
Кукшино болото — большое и глубокое, оно круто спадало с этой стороны и холмилось кочками до самого леса. Только осока да кое-где — кустиками — бульба-камыш и рогоз. Говорят, когда-то, еще при панах, болото хотели осушить, прокопали по нему три канавы, но вода в них не пошла, и они заилились, обросли камышом и ивняком. Сейчас канавы поблескивали глубокой синей водой, тут и там от них разливались широкие плесы. Разливались только вправо, левая же сторона, куда бросали когда-то землю, была выше, холмистее. Партизаны шли по левому берегу центральной канавы. Вода здесь достигала им до колен, но когда кто-нибудь оступался, то сразу проваливался почти по пояс, а то и по плечи. Над ними шумел тростник: когда дул ветер, длинные седые метелки клонились в одну сторону, казалось — это кланяются кому-то незримому старые деды, плескалась вода. Теперь они не видели ничего, только стволы винтовок идущих впереди да белое безоблачное небо, в котором медленно тянулась к лесу вереница цапель. Василь хорошо знал Кукшино болото. Зимой здесь косили по льду тростник, сухую пожухлую осоку — нежар [15] , ловили рыбу. Он тоже немало нарубил здесь лунок и выволакивал узким густоплетеным сачком на синий, в пузырьках лед жидкий ржавый ил. В том иле хлопали хвостами жирные золотистые караси. А в канавах водились щуки. В прорубь опускали сачок и ждали. От удара щуки он содрогался, и надо было быстренько тащить сачок наверх. Порой между рыбаками и косцами возникали споры, которые кое-кто пытался разрешить топорами и косами. Тростник и осоку с болота надо было вывозить только по льду, и косцы не разрешали долбить проруби. Рыболовам же было наплевать на осоку и тростник, они рушили лед и ставили сети, вентери.
15
Нежар — нескошенная прошлогодняя трава (в данном случае — осока).
В этих канавах ловили и вьюнов. Но уж почему-то только к весне, и только в оттепель. Канаву перегораживали листовым железом, во льду прорубали лунки (тяжелая, адовая работа — лед ведь толстый, крепкий), шли с одного края, били в воду бурхачками. И чем ближе подходили к запруде бурхальщики, тем сильнее закипала вода в проруби возле запруды. Вьюнов вычерпывали небольшим сачком и ссыпали в мешки, а потом их завязывали и бросали на лед. Мешки шевелились, шуршали, пока мороз не останавливал жизнь этих юрких рыбин. Дома, высыпанные из мешка в корыто, вьюны оттаивали, и снова вскипал черный живой водоворот, который гасили солью.