Белая ворона
Шрифт:
«И это — семейная жизнь? Господи, как надоело все время слышать ее крики! Как хочется тишины! Как хочется быть одному!»
— Опять поругались? — с порога спросила мать, взглянув на сына.
Домет опустил голову.
Они сели за стол и начали есть.
— Чего она теперь от тебя хочет?
— Хорошей жизни. Ходить в гости, в рестораны.
— Слава Богу, что соседи ее не слышат.
— Но Адель тоже можно понять. Целый день одна с ребенком, поговорить не с кем. Она же не понимает ни слова по-арабски.
— Могла бы и выучить. А если не выучила, пусть
— Со мной она уже наговорилась. Теперь хочет с другими. С тобой, вот. Ты же — ее свекровь.
— Мальчик мой, я уже в том возрасте, когда и учиться бесполезно, и волноваться вредно. Ты же знаешь, что у меня на примете была для тебя другая невеста. И красивая, и хорошо воспитанная, и богатая. Зачем тебе понадобилась немка?
— Ну, мама, что плохого в том, что Адель — немка?
— Плохого, может, и нет, но ты не хуже меня знаешь, что она — чужая.
— А что ты сказала бы, женись я на еврейке?
— Хоть на еврейке, хоть на немке — никакой разницы нет: жениться нужно на своих.
— Может, ты и права.
— А твоя невеста еще не замужем, — оживилась мать. — Поговорить с ней?
— Это еще зачем?
— Затем, что с чужими счастью не бывать. Попомни мои слова. Конечно, Адель родила мне внучку. А лучше бы внука.
— Может, она еще родит тебе и внука.
— А ты этого хочешь?
Домет молчал.
— Что ж ты молчишь, мой мальчик?
— Не хочу врать.
— Мне?
— Себе. Если бы не ребенок, я давно от нее ушел бы.
Мать опустила глаза.
— Как обед?
— Очень вкусно. Как всегда.
Когда Домет вернулся домой, Адель еще не спала.
— Будешь есть?
— Нет.
— Мамаша уже успела накормить?
— Не трогай мою мать.
— А с чего это она меня так возненавидела? Что я ей плохого сделала? Мои родители приняли тебя как сына.
— Чтобы облапошить.
Адель зарыдала.
В постели Домет как бы невзначай прикоснулся к плечу Адели. Плечо дрогнуло. Он прижался к ней. Она застыла. Потом резко повернулась к нему. Он целовал ее заплаканные глаза, а она лихорадочно нашептывала ему на ухо бессвязные слова, прерываемые всхлипами и вскриками. Ночью Адель была лучше, чем днем.
Адель уже заснула, а Домету опять начали лезть в голову всякие мысли. Главным образом — о деньгах.
«Полтора фунта за квартиру… Зеленщик подождет, ничего с ним не случится. За перепечатку рукописи еще не заплатил, а это важнее зеленщика. Новое платье для Адели… Откуда я возьму ей денег на новое платье? Как меня надула ее семейка! Неужели евреи могли бы меня так обмануть? Никогда! Евреи — народ Библии. Господи, как все повторяется. Евреи снова совершают Исход, только не из Египта, а из Европы. Снова идут на Землю обетованную, где им уже ни с кем не придется воевать. А я, слава Всевышнему, живу в это время. Не говоря уже о том, что возвращение евреев на Святую землю ~ это исполнение библейских пророчеств. Я хочу писать о евреях и арабах, перековавших мечи на орала».
x x x
Меир Хартинер
— Случилось это ровно два года назад, — вздохнул Хартинер, — когда убили Трумпельдора.
— Кого? — переспросил Домет.
— Трумпельдора. Разве вы о нем не слышали? — удивился Хартинер.
— Нет.
— Да что вы! Впрочем, вы же тогда были за границей. Если бы вы только знали, Азиз, что это был за человек!
И Хартинер подробно рассказал Домету об одноруком герое русско-японской войны, который погиб, защищая от арабов еврейское поселение Тель-Хай.
По странному стечению обстоятельств не прошло и нескольких дней, как Домет увидел в «Палестайн пост» заметку под названием «Скандал с памятником Трумпельдору». Тут же была помещена фотография памятника и написано, что скульптор Гордон, новый репатриант из Америки, выставил в Тель-Авиве макет памятника: бюст Трумпельдора в окружении льва, орла и двух детей. «Публике этот макет очень понравился, — писал автор заметки, — но, поскольку не нашлось ни одной общественной организации, готовой взять на себя расходы по установке памятника, разгневанный скульптор разбил макет и отбыл обратно в Америку».
Домет долго всматривался в строгое и скорбное лицо Трумпельдора, в котором в самом деле было что-то если не от льва, то уж точно от орла. Понятно, зачем скульптор добавил детей: они придут на смену Трумпельдору. И хорошо, что он изобразил его в военной форме.
«Хартинер сказал, что у Трумпельдора не было одной руки. Левой или правой? И как он стрелял одной рукой? И когда он приехал из России? Знал ли он древнееврейский язык? Кем были его товарищи, которых он повел в бой? И что за арабы на них напали? Как погиб Трумпельдор?»
В следующую встречу с Хартинером Домет записал все, что тот ему рассказал, и получил адреса людей, лично знавших Трумпельдора.
Домет сам не заметил, как начал писать пьесу «Йосеф Трумпельдор».
6
Авигдор Амеири приехал в Эрец-Исраэль, когда за спиной у него уже были и война, на которой он командовал ротой в австро-венгерской армии; и год русского плена в Сибири, где он выучил русский язык, включая отборный мат; и два года жизни в Одессе в самый разгар гражданской войны; и один довоенный сборничек стихов, изданный еще в родной Венгрии под тогдашней его фамилией Фойерштейн, а в руках — целый чемодан рукописей. Зная иврит, он начал работать в газете «ха-Арец».
Как-то раз редактор предложил ему съездить в Хайфу.
— Есть там один интересный араб.
— Араб? — переспросил Амеири.
— Да. Он написал пьесу о Трумпельдоре.
— То есть как? Почему о Трумпельдоре?
— Вот и я удивился, но не все же арабы — враги.
— А я думал, все.
— Нет, как видите, бывают исключения, и он — одно из них. Вот вам рукопись, почитайте, поговорите с этим арабом, его зовут Азиз Домет, а потом напишите статью.
Амеири взял рукопись. В ней было сорок пять страниц убористого текста на немецком языке, написанного каллиграфическим почерком.