Белая ворона
Шрифт:
Сунув в карман газету со своей статьей, Амеири зашел в знакомый подвальчик возле базара Кармель, где подают холодное бочковое пиво — единственное утешение в такую жару.
Амеири жадно принялся за пиво, когда у его столика как из-под земли вырос поэт-ниспровергатель, завсегдатай салона Сильмана. Нечесаные волосы, мутные глаза и многодневная щетина свидетельствовали о том, что под воздействием водки на него опять нашло вдохновение. В миру поэта звали Хаим Кац, а он себе выбрал имя и фамилию Авот Исраэль, что в переводе значит «праотцы
— Вы сошли с ума!
— И каким образом вы об этом узнали? — насмешливо спросил Амеири.
— Прочитав ваш опус о нашем благодетеле Сильмане. Вас же теперь на пушечный выстрел не подпустят к его салону! А уж от ваших произведений Сильман камня на камне не оставит. Можете не сомневаться.
— Экие страхи, — расплылся в улыбке Амеири: пиво было что надо. — Я на фронте на русских в атаку ходил и то не боялся.
— Подумаешь, — презрительно протянул Авот. — То на русских, а это на Сильмана! Кто вы, и кто он! Он же вас в порошок сотрет. И чего лезть на рожон? И ради кого? Ради какого-то араба! Графоман ваш араб! Хочет на евреях въехать в литературу. Да еще вокруг Лины увивался. Я за ней уже полгода ухаживаю.
— Ах, вот оно что! — засмеялся Амеири. — Отелло, оказывается, ревнив!
— Да, я ревнив, — обозлился Авот. — И вообще, считаю, что незачем путаться с арабами.
— А как же интернационализм?
— Я был и буду интернационалистом, — Авот гордо поднял голову.
— В таком случае, как вы допускаете, чтобы мы, евреи, столько натерпевшиеся от антисемитов, относились к арабам, как к нам — антисемиты?
— Ой, оставьте эти лозунги! Чем прославлять араба, лучше написали бы хвалебную рецензию на мой новый сборник «Человек — это я».
— Людовика перефразируете? — язвительно поинтересовался Амеири.
— Какого еще Людовика? — насторожился Авот.
— Короля Франции.
— Но-но! Ко-ро-ля! Да я в России царя свергал. — Авот так размахивал руками, что чуть не сбросил со столика кружку.
— Может, пива хотите? — предложил Амеири пришедшему в экстаз Авоту.
— О, благодарствуйте! — Экстаз как рукой сняло. — Вы — человек с большой буквы.
— Еще бы! «Человек — это я», — беззлобно засмеялся Амеири, сделал знак хозяину, и тот принес еще одну кружку.
Авот схватил ее обеими руками и не выпустил, пока не допил до дна.
— Да, человек — это вы, а Сильман — дерьмо, — изрек он после того, как перевел дыхание.
— Помилуйте, — удивился Амеири, — вы же только что назвали его благодетелем.
— Ну, назвал. Я и вас сейчас так назову. Хотите? Нет, вы скажите, хотите?
— Не хочу, — Амеири встал. — Ваш Сильман в самом деле — дерьмо, так ему и передайте. А про Азиза Домета вы еще услышите. Европу он завоевал, завоюет и Эрец-Исраэль.
х
В тот год в Эрец-Исраэль выдался особенно жаркий июль, и жители Тель-Авива спасались в каждой луже, не говоря уже о Средиземном море. Может, поэтому купающиеся не сразу заметили, что им выпала честь войти в морские воды вместе со своим любимым и первым мэром Тель-Авива Меиром Дизенгофом.
Вот и самому мэру в этот день было так жарко, что он пошел купаться в чем мать родила.
Эту пикантную историю засвидетельствовал в служебном рапорте полицейский Натан Кливерицкий:
«Находясь на тель-авивском пляже, я увидел господина Дизенгофа. Он входил в воду без купальных штанов, оставив на берегу полотенце, которым был обмотан. Когда я подошел и спросил господина Дизенгофа, почему он без купальных штанов, он только поглубже залез в воду. Я стоял на берегу и ждал, пока он выйдет. За это время ко мне подошли господа Френкель Иехуда и Надиви Шмуэль и пожаловались на непристойное поведение мэра. Когда господин Дизенгоф вышел из воды, я спросил его еще раз, почему он приходит на пляж без купальных штанов, и добавил, что на него поступила жалоба. На это господин Дизенгоф ответил, что в следующий раз он принесет купальные штаны и на этом считает инцидент исчерпанным».
А всего за месяц до этого «инцидента» Дизенгоф добился от мандатных властей, чтобы в первом еврейском городе Тель-Авиве была первая еврейская полиция. Она была создана в составе одного офицера, одного сержанта и двадцати рядовых. На заседании муниципального совета было решено выделить бюджет на ее содержание. Остававшихся от жалованья полицейским денег хватило на два ружья.
В распоряжение начальника еврейской полиции Хаима Гальперина был предоставлен черный мотоцикл, и он гонял на нем по городу, производя сильное впечатление на девушек, которых катал при исполнении служебных обязанностей.
По субботам все приказы в еврейской полиции отдавались только на иврите, а в остальные дни недели — на иврите и на английском.
Первая задача полиции состояла в том, чтобы извозчики зажигали по вечерам фонари на своих фаэтонах. Вторая — в том, чтобы, по возможности, предупреждать случаи самоубийств, вызванных тяжелым материальным положением новых репатриантов, особенно тех, кто решал утопиться в море. Третья — в том, чтобы сопровождать высокопоставленных гостей, если таковые появятся.
Высокий гость появился в том же году: в Тель-Авив приехал Черчилль. К его приезду Дизенгоф велел воткнуть в песок несколько пальм. Поначалу все шло как по маслу. Еврейские полицейские лихо гарцевали вокруг Черчилля на заранее арендованных лошадях, но, когда фаэтон с английским министром случайно задел пальму, та свалилась на землю.
Черчилль вынул изо рта сигару и, подмигнув Дизенгофу, сказал:
— Без корней ничего не получается.
Дизенгоф решил, что Черчилль прав, и евреи начали пускать корни.