Бельгийский лимонад
Шрифт:
А на следующий день звонит по телефону герой творения, паровозный машинист:
— Что ты наделал, черт бы тебя побрал: все депо надо мной покатывается!
С будущим героем своим я и на паровозе проехал, и в депо возле него потолкался, и с товарищами из бригады поговорил — все легло в очерк, всему нашлось место. И лишь одну-единственную детальку не углядел — она и погубила материал.
У меня там описывалось, как машинист повел тяжеловесный состав на подъем и, движимый естественным чувством тревоги, высунулся из окна паровозной будки, чтобы оглядеть километровый хвост вагонов. Ну, а коль скоро он высунулся наружу, ветер, естественно, не
На страницах очерка растрепал, конечно, а в действительности человек оказался... лысым.
Почему я этого не увидел? Во время всех наших встреч мой машинист каждый раз представал передо мной в старенькой форменной фуражке, а мне и невдомек, что под нею могла затаиться этакая мина замедленного действия.
Трагикомическая история пошла, само собой, мне на пользу, с первых шагов научив величайшему уважению к документальному жанру.
И все же «мины» на моих страницах продолжали от случая к случаю взрываться еще довольно длительное время.
Был эпизод, когда, рассказывая о поездном диспетчере, я изобразил совершенно невинную сценку: в минуту отдыха герой достал портсигар и закурил. В чем тут могла быть неточность? На этапе сбора материала я собственными глазами зафиксировал тот непреложный факт, что диспетчер принадлежал к неисчислимой армии курильщиков. Ошибка на этот раз подстерегала с другого, совсем вроде бы неожиданного конца: описываемый мною человек чаще всего курил «стреляные» папиросы и никогда не имел собственного портсигара.
Маленький, едва заметный промах автора, но на него тотчас обратили внимание приятели диспетчера и так стали донимать бедного насмешками, что тот вынужден был раскошелиться и приобрести-таки портсигар.
«Портсигар» запомнился еще и потому, что в очерке, уже после опубликования, обнаружились корявые фразы — они немедленно перекочевали в «Тяп-ляп», редактором которого стал к тому времени Яша Симонов.
— Не расстраивайся, старик, — утешил он, — я тебе покажу прежние выпуски, там еще не такие ляпы встречались.
И показал:
...Железнодорожная станция эта основана князем Владимиром в X веке.
...Остался позади веселый и вместе с тем немного грустный вечер. 102 выпускника ушли в прошлое.
...Миллионы механических конских сил таятся в волнах реки.
...Дело упиралось даже не столько в сам корпус, сколько в отверстия, которые нужно было сверлить в нем.
...Возле веснушчатого, высокого и широкоплечего человека царило оживление, нарушаемое дружным хохотом.
...23 сентября в вагоне было обнаружено птичье гнездо, а через два дня — другие крупные дефекты.
...Ударил его сзади по голове методом, не применяемым даже в американском боксе.
...Приближался День железнодорожника. Местком постановил привить эту дату детям конфетами и печеньем.
...Это было начало дела, или, как говорят спортсмены, финиш...
Я был от души благодарен Яше: учись, как надо писать, учись и тому, как не надо писать. Последнее иногда приносит даже большую пользу.
7
Письмо начиналось так:
«Вот если токарь там, слесарь или еще кто допустит на производстве брак продукции, его наказывают — штрафуют, объявляют выговор, понижают разряд и т. п. Почему же писатели избавлены от таких мер, если даже печатают явный брак?!»
Слова «явный брак» были дважды подчеркнуты, и эти две злые змейки ужалили меня в самое сердце: письмо пришло как отклик на публикацию
...Мы «притирались» с ним друг к другу с большим трудом. Будущий герой оказался человеком, перенасыщенным невероятным количеством самых разнообразных знаний и болью давних и недавних обид на тех, кто не понимал или не хотел понять и принять сущности его научных концепций. Он обрушивал на меня и свои знания и свои обиды без какой-либо системы, захваченный единственным желанием — доказать собственную правоту и обрести в моем лице убежденного сторонника и союзника. Беседа наша, подобно плохо объезженной лошади, то и дело выбивалась из колеи, устремлялась на обочину, приходилось хватать ее под уздцы, останавливать, возвращаться вспять. В конце концов неуемный собеседник совершенно меня вымотал и глубокой ночью, увидев, что силы мои на исходе, решил подкрепить их крепким горячим чаем. И почему-то в памяти осталось, будто я пил той ночью чай из непомерно большой емкости — литровой кружки. Литровой и вроде бы эмалированной. Так потом и написал в очерке.
«...Вы там насочиняли — дескать, угощал вас чаем из литровой эмалированной кружки. Может, для вас это мелочь, но уж коли взялись писать документальную вещь, надо во всем правды придерживаться: кружка-то была не литровая, а пол-литровая, и не эмалированная, а фаянсовая...»
Откровенно говоря, в моих глазах это действительно выглядело мелочью. Но почему же такая мелочь оказалась способной задеть самолюбие, даже обидеть? Почему? Размышляя, пришел к выводу, что, видимо, подобная кружка связывалась в представлении автора письма с каким-то дорожным, каким-то временным бытом — ее, такую литровую эмалированную кружку, можно увидеть, скажем, прикованной цепью к питьевому бачку где-нибудь на маленькой железнодорожной станции. А мой герой жил устоявшейся жизнью, в семье, уюте, дорожил этим уютом и гордился им, гордился достатком в доме, обеспеченным годами труда, а хорошая посуда — одно из свидетельств такого достатка... Так, во всяком случае, объяснил я себе обиду на невнимательность писателя.
Герой документального произведения очень раним, он болезненно реагирует на любую, самую незначительную оплошность автора. Удивляться этому не приходится, ведь ты, автор, берешь человека прямо из жизни, берешь вместе с его подлинной фамилией, подлинным именем и отчеством, служебным и домашним адресами, берешь со всем кругом родных и близких, друзей и знакомых, каждый из которых (это-то знаю по опыту) не просто читатель, а дотошнейший ревизор содержания и непреклонный прокурор в суде над писательскими неточностями. И куда бы ни шло, коль скоро за оные неточности краснел один автор — нет, расплачивается за них вместе с ним и ни в чем неповинный «персонаж».
«...коли взялись писать документальную вещь, надо во всем правды придерживаться».
Так случай ткнул носом в истину, непреложность которой, казалось, должен был усвоить с первых шагов на литературном поприще. Впрочем, я и усвоил ее и строжайше следовал ей, только иной раз подводила некая расслабленность, что ли, по отношению к «мелочам».
Правда жизни... А всякую ли правду, если даже она способна прибавить к уже созданному портрету героя какие-то новые штрихи, правомочен автор документального повествования предать огласке?