Бельгийский лимонад
Шрифт:
Скоро после того приспела пора осмысления пушкинского «Евгения Онегина». Спасибо, Николай Петрович не устраивал гонок, на сочинение, посвященное художественным особенностям романа, выделил полных три недели.
Надо ли говорить, как я выкладывался! При этом невольно оказался в особом, исключительно выигрышном положении по отношению к одноклассникам, так как знал роман наизусть. От первой строфы до последней.
Должен признаться, это обстоятельство объяснялось не какой-то возвышенной любовью к произведению, хотя оно того и заслуживает, подоплека была прозаически-обыденной: мне страстно хотелось заполучить
Но вернусь к сочинению. Получился целый трактат. Переписывая всю работу набело, пришлось даже подужать плечи почерку, дабы уместиться в объемистой тетради, которая в школьном обиходе именовалась общей.
И опять привел в изумление, как в случае с моим рассказом, Николай Петрович: ждали, будет карабкаться к вершинам мысли в наших сочинениях с полмесяца, если не больше, а он перелопатил их, три с лишним десятка, за воскресный день. Верно, ему эта работа не была в тягость. Или, лучше сказать, не в тягость — в радость.
В понедельник урока литературы в расписании не значилось, так Николай Петрович изловил во время перемены старосту класса, попросил убедить нашу вольницу остаться после конца занятий. Тем более, занимались во вторую смену, торопить, чтоб освободили помещение, некому. Разве что уборщица поворчит.
Снизошли. Остались. Да ведь и самим интересно же было узнать, как оценены трехнедельные усилия.
Обычно он приходил к нам с безразмерным портфелем, в чреве которого, помимо книг, журналов, наших тетрадей, могли обнаружиться и холостяцкий бутерброд, и бутылка молока, и смена белья, приготовленного в стирку. На этот раз портфелю был дан выходной, Николай Петрович проделал путь от учительской до дверей класса, торжественно неся стопу тетрадей на вытянутых руках.
Не могу сказать, что мы тогда оценили эту уважительность по отношению к чужому труду в полной мере, но по себе помню: что-то дрогнуло в те минуты в наших сердцах, что-то отозвалось на поразивший нас поступок. И что-то осталось, надо думать, «про запас».
Положив тетради перед собой на стол, он раскрыл классный журнал, оглядел нас и, подкрутив «ус», произнес свое излюбленное:
— Приступим?
Не иначе, ему в жизни выпало все брать приступом. А может, характер был такой. Во всяком случае, мы ни разу не слышали от него «начнем», будто такого слова и не существовало в русском языке.
Могли ли быть сомнения, что разбор начнется с моей работы? Видел, в классе тоже ждали именно этого, поглядывая на меня, как на законного именинника. Особенно близкие друзья, которым успел показать сочинение. Да и «генеральский статус» чего-нибудь же весил!
Но нет, Николай Петрович пошел по алфавиту. Тетради, оказалось, и были уложены в соответствующей последовательности. Он называл (рука так и просилась написать бытовавшее у нас — выкликал) очередного автора, тот поднимался, и они принимались вместе обсуждать достоинства и огрехи сочинения.
Не возбранялось встрянуть и любому из нас. В заключение Николай Петрович оглашал оценку, спрашивая при этом, не считает ли автор необходимым опротестовать ее.
Стопа тощала. Медленно, но неостановимо. Алфавит исправно выполнял свои
«У нас осталась последняя работа, — скажет, вскидывая мою тетрадь над головой. — Как вы уже, верно, догадались, это лучшее сочинение. Давайте попросим автора прочесть его вслух, чтобы вы все смогли по достоинству оценить взятую им высоту...»
— У нас осталась последняя тетрадь, — в самом деле сказал Николай Петрович, раздарив стопу. — Что можно сказать об этой работе? Когда от человека многого ждешь, особенно велико разочарование...
...Меня подвел широко распространенный недуг — утрата чувства меры. Зная пушкинский текст наизусть, я вместо исследования художественных особенностей романа сработал многословный цитатник, в который собственные оценки и мысли почти не получили доступа.
Думается, мое тогдашнее состояние не требует расшифровки. Нет, не в эти шоковые мгновения на уроке, а в последующие дни, когда этап первоминутной потерянности сменился беспристрастным осмыслением случившегося. Будучи низвергнутым с воздвигнутого в воображении пьедестала, я ускоренными темпами обучался умению держать удар. Как в боксе. Самым трудным оказалось — устоять на ногах, когда тебя жалеют. Меня, увы, жалели.
Однако вниманию окружающих суждено было вскоре переключиться на новичка — красивого парня с интеллигентной внешностью и не менее интеллигентными манерами. Интеллигентно-независимыми, я бы сказал. Даже с налетом некоей чопорности. Он держался со всеми ровно, специально никого не сторонился, но и на дружбу не набивался. Нам это понравилось.
Звали его Антоном, фамилия, к сожалению, стерлась в памяти, хотя в ту пору была, что называется, на слуху: отец у него работал главным инженером на одной из шахт города, незадолго перед тем его арестовали как врага народа. Почему Антон и оказался в середине учебного года в нашей школе (директор престижной в городе школы № 1, которую парень посещал, начиная с первого класса, «не задерживал» у себя учеников из опальных семей).
Надо, видимо, пояснить, что побудило высветить все эти подробности, касающиеся Антона: именно с ним связан эпизод, о котором намереваюсь теперь рассказать. С ним и с новым сочинением. Его тему Николай Петрович сформулировал так: «Печорин. Взгляд из нашего времени».
Не стану живописать, как я над ним работал, перекраивая по нескольку раз не только всю композицию, но и отдельные куски, абзацы, фразы, мучаясь в поисках тех единственных слов, какие призваны были донести мое понимание лермонтовской эпохи. Перейду сразу к тому дню, когда в сопровождении знакомого уже ритуала началось священнодействие над стопой наших тетрадей.
Опять работал алфавит, чередовались в обычной последовательности разбор, комментарии класса, оценка; стопа медленно, но неостановимо тощала, приближаясь к месту предыдущей осечки — и вот оно, то место, где должна прозвучать моя фамилия...
Прозвучала. На законном месте. Только я не успел даже привстать со стула: Николай Петрович махнул мне рукой, выстрелив скороговоркой:
— Полный успех, «пять» и даже с плюсом!
И тут же пустил тетрадь в зыбкое плавание по рядам по направлению к моей гавани.