Бельгийский лимонад
Шрифт:
— Если окажешься перед выбором — отрезать ли абзац от своей статьи, или собственный палец, чем пожертвуешь?
— Пальцем.
— Норма. Для службы в армии пишущих годен...
11
Не припомню точно, но, видимо, учился в седьмом классе, во всяком случае, не дальше восьмого, когда у нас в Кузбассе начались выборы делегатов на очередной комсомольский съезд. Ну, а поскольку незадолго перед тем всему классу вручили членские билеты, никого не удивил призыв школьного комитета комсомола подумать
Что могли подарить школьники? Помимо, естественно, образцовой успеваемости? Раньше всего, само собой, модели самолетов и планеров, поделки разные, рисунки; девчоночья команда вызвалась что-то там связать, вышивки сделать. У меня же вдруг с какого-то рожна кольнула под сердцем амбиция: напишу рассказ! Может, из-за того, что рвались наружу летние впечатления.
Минувшее лето выпало провести в родных местах — неподалеку от Байкала, в предгорьях Саян. Горы, когда на них глядишь снизу, зазывно-доступны, так и кажется: шаг, еще шаг — и вот она, вершина! На эту обманку и подловился: едва хватило дня, чтобы подняться на голец (горный исполин, увенчанный голым каменным пиком), возвращаться же пришлось после захода солнца.
Кончилось тем, что заблудился, чудом не сорвался в ущелье и заночевал в полуметре от обрыва. Утром огляделся, оценил обстановку и, не придумав ничего иного, принялся сооружать «лестницу»: разодрал на полосы штаны и рубаху, связал концы. Спускаться предстояло по отвесной гранитной стене, которая далеко внизу переходила в достаточно пологую осыпь каменных сколов. Когда в руках оказался последний кусок штанины, под моими босыми ступнями оставалось еще метра три свободного пространства.
Что было делать? Закрыл глаза и разжал пальцы. К счастью, ничего не сломал, но болевой шок выбил на несколько часов из сознания. Дальнейший путь проделал ползком, в полуобморочном состоянии. Домой пришкандыбал к утру нового дня.
Все это и легло в основу рассказа. Написал, понес было в комитет комсомола, куда сдавали все подарки, но тут подумалось: а почему бы не показать прежде Николаю Петровичу (он вел у нас русский язык и литературу)? Ради того показать, само собой, чтобы заслужить одобрение, только в этом я даже себе стеснялся признаться, объяснив свое намерение тем, что у меня сложились довольно-таки натянутые отношения со знаками препинания. Сие, впрочем, соответствовало истинному положению дел.
— Сколько даешь? — деловито поинтересовался Николай Петрович, затискивая рукопись в брюхатый портфель.
— Чего — сколько? — не понял я.
— Как скоро тебе это нужно? Сколько дней могу подержать?
До съезда, я знал, оставалось еще около месяца, время терпело.
— Все понятно, — буркнул он на прощанье и, пришпорив собственные ноги, умчался разгребать неиссякающий ворох обязанностей и обязательств.
«Сколько даешь?» — передразнил про себя учителя, пытаясь настроить себя на добрую неделю ожидания.
Оказалось, я не имел должного представления о работоспособности этого человека: он принес рукопись —
— Послушай, как ты отнесешься, если я попрошу тебя прочитать это на уроке вслух всему классу?
— А не обсмеют?
— Вот и проверим, чтобы потом съезд не обсмеял.
По-честному сказать, надеялся услышать в ответ совсем не это. Что ему стоило, например, парировать: «Я не обсмеял же!..» Или: «Не Тургенев, конечно, но...»
После звонка он обычно давал нам минуту-другую, чтобы мы привели в норму пульс. Не отступил от своего правила и на этот раз, молча прохаживаясь с опущенной головою вдоль стола.
У него была примечательная внешность, у нашего, совсем еще молодого, литератора: смуглое, с твердыми обводами лицо степняка, привыкшего к седлу и шашке, и вдруг на этом точеном лице — добродушнейший, картошкой нос. Хотя бы усы отрастил, спрятал эту дулю. Да они, поди-ка, и были у него до прихода в нашу школу, гарцевали-таки по-над верхней губой, только отчего-то не прижились. Осталась лишь привычка, которая поневоле обращала на себя внимание: поднесет, забывшись, руку к лицу и сделает пальцами этакое неуловимо-быстрое движение, точно подкрутит-подвострит незримый ус.
— Значит, так, друзья мои, — остановился он, наконец, возле своего стола, легонько пристукнув по нему ладонями, — один из ваших товарищей написал рассказ. То есть художественное, как вы понимаете, произведение. Вам внятно, о чем я говорю? Так вот, он готов вынести его на ваш суд...
Странно, мне послышалось в голосе у него скрытое волнение, словно он готовился вынести на этот суд собственное творение. Еще немного, и это состояние, надо думать, передалось бы мне, но тут его пальцы взметнулись к «усам», он повернулся в мою сторону:
— Приступим?
...Ребята хлопали, не жалея ладошек. Я видел, искренне. Николай Петрович прохаживался с непроницаемым лицом вдоль классной доски. Дождавшись относительной тишины, поглядел на меня изучающе и неожиданно сказал:
— А теперь найди в себе мужество и перед лицом товарищей честно признайся: откуда переписал?
Тишина стала мертвой. Я проглотил комок вмиг загустевшей слюны и не удержал себя — сорвался на девчоночий взрыд:
— Да что это вы придумали-то!
— Хорошо! Ладно! А чем докажешь, что это твое? — и вдруг пошел на меня, выбросив вперед руку с растопыренными пальцами. — Чем можешь доказать?
— И докажу!
— Но чем, чем?
— А я это... Ну, попробую еще чего-нибудь написать.
— Попробуешь или напишешь?
— Напишу! В натуре!
Он удовлетворенно хмыкнул и возвратился на свое место.
— Вот это я и хотел от тебя услышать. Кроме, конечно, жаргонного «В натуре!» А рукопись занеси на перемене в учительскую, я договорился с машинисткой, она перепечатает.
С этого дня я был как бы произведен в генералы. Класс мной гордился, точно знаменем. Девчонки уважительно, без намека на иронию, шептались за спиной: «Вон наш писатель пошел...»