Беллона

Крюкова Елена Николаевна

– Эсть, - как машина, как заведенный, повторил.

И слезы потекли по моим щекам еще быстрее.

Он кормил меня, я послушно ела, а он повторял тихо, мешая немецкие и русские слова:

– Ти красивий фройляйн. Ти молодой. Ти надо живи. Живи! Их бин сво-латч, их бин палятч, я просиль у твой прости. Прости! Прости!

Я видела, как страшно, дико кривится его лицо. Как он силится не заплакать.

И все же я видела, как он плачет.

И, глотая теплый борщ и слезы вперемешку, чувствуя на своих губах свекольный и мясной вкус, давя языком разваренную картошку и лук, давясь вареной морковью, ловя

губами ржаные земляные, теплые куски, я шептала ему, немцу, врагу, убийце, злому ребенку, неделю назад расстрелявшему меня холодно и расчетливо, а ведь не рассчитал, ведь пустил пулю чуть правее и чуть пониже сердца, и аорту не задел, а пуля навылет прошла, повредив легкие, и теперь мне трудно дышать, говорить, и плакать тоже трудно:

– Простила... Простила...

Круглые, карие, смоляные, черные, кипящие, пламенные.

Твои глаза. Ночные; яркие; яростные.

На смуглом нежном, гордом лице - глаза как два костра.

Горят; далеко видно.

Все ли видишь?

Да, все.

Все ли запомнишь?

Если не умру - запомню все и всем расскажу.

Кому - всем?

До кого - доживу.

[миша лиза и рыжий]

Меня по правде звали Мойше, это значит Моисей, но все на Подоле называли меня - Миша, и у меня был дедушка Ицхак, папа Рувим и мама Цыпа. Еще у меня были две сестренки и один братишка.

Почему были?

Потому что наступил один такой день, и всех согнали в одну большую кучу, и повели, и повезли. Всех увозили, увезли на большом грузовике и маму Цыпу, и папу Рувима, и дедушку, и сестренок, а братик так за меня цеплялся, как кот когтями, он не хотел ехать на черном грузовике, но солдат в каске как пнет меня ногой! И мне стало очень больно, и я отлетел к стене и ушиб голову. И перестал видеть и слышать.

А когда снова стал видеть и слышать - увидел: меня тоже везут в грузовике, но почему-то все грузовики едут в одну сторону, много грузовиков, а наш один - в другую сторону едет.

В нашем грузовике было детей больше, чем взрослых. Я тут никого не знал. С нашей улицы тут никого не было.

Я уже однажды видел погром, нас всех тогда спрятала в подвале русская тетя Катерина Дорофеева, она около церкви жила. Мы все сидели в подвале и дрожали. В подвал доносился с улицы страшный долгий вой. Это кричали люди в еврейских домах.

Так я узнал о том, что я еврей.

Время от времени взрослые другие люди, русские и украинцы, нападают на евреев, жгут и разрушают их дома, а живых людей убивают.

Вот пришли немцы, и они тоже убивают евреев.

Что мы такое сделали миру, что нас все время убивают?

Я понимал - меня везли убивать, и я искусал себе все губы в кровь от страха. Я очень боялся и не хотел умирать. Я видел уже, как умирают, это, наверное,

очень больно, люди корчатся и извиваются, и выгибаются, и стонут, и закатывают глаза, и очень сильно плачут. Я однажды видел, как умирал наш кот Жулик. Мне его было очень жалко. У него задние лапки как-то странно подогнулись, а хвостик он подобрал под живот. И весь скорчился, будто мерз в сугробе. Смерть - это, наверное, очень холодно. Я брал Жулика на ручки и прижимал его к груди, чтобы он согрелся, и прятал за пазуху. Все напрасно. У Жулика стали стекленеть глаза, и я это видел. А потом он дернулся два раза, очень сильно, и лапки у него вытянулись, как в судороге. И потом уже не двигался. И мама Цыпа подошла и вынула у меня Жулика из рук, а я его не пускал и плакал. А мама Цыпа приговаривала, гладила меня по голове: "Не плачь, Мойше, мы заведем другого кота! Вон у рыжей Агнешки с Андреевского спуска кошка скоро окотится, я котика возьму! Для тебя, только не плачь, мое солнышко!"

И целовала меня, просто засыпала поцелуями. Такая ласковая была у меня мама Цыпа. И очень красивая.

Где мама Цыпа сейчас? Я не знаю. Неужели она умерла?

Неужели умерли все мои родные?

Меня везли в грузовике, все в кузове тряслись и подпрыгивали, а рядом с грузовиком ехала немецкая тупоносая машина, и там, внутри машины, за стеклами, виднелись головы в касках - немцы ехали близко и за нами наблюдали. Может, следили, как бы кто не выпрыгнул из грузовика. Но это нельзя сделать на полном ходу, шею себе свернешь.

Те грузовики, где были мои папа, мама, дедушка, сестры и братик, скрылись из виду, а мы все тряслись, все ехали. Было так холодно, а нас выгнали на улицу из дома во всем домашнем, без пальто и шапок. Я корчился от холода и всовывал руки в рукава, чтобы согреться. Девочка сидела рядом со мной, она сказала мне тихо:

– Дать тебе шарфик? У меня с собой. В кармане.

Она вынула из кармана смешной, как будто кукольный, маленький вязаный шарфик и протянула мне. И я повязал его на шею, и вроде стало теплее.

Пошел снег с дождем. Мы из кузова увидели: нас привезли на вокзал. Я слышал, как громко и жалобно гудели паровозы. Я спросил девочку:

– Тебя как зовут? Меня Миша. А тебя?

– А меня Лиза.

У Лизы были серые глаза, а какие волосы, я не видел, у нее голова была платочком повязана. И нос курносый, смешной, ноздри видно.

– Нас на вокзал привезли. Значит, на поезде куда-то повезут, - сказала Лиза и поежилась.

Я посмотрел туда, куда она смотрела. Из кузова хорошо было видно перрон, и там стоял товарный поезд, вагоны открыты, и перед вагонами тьма народу, и немецкие солдаты заталкивают прикладами винтовок туда, в вагоны, людей. Крик стоит! В кузове дети заплакали громко. Черная машина остановилась. Из машины выскочил немец в черной форме. Наставил на нас пистолет. Крикнул:

– Парадок! Орднунг! Мальчать! Мальчать!

Мы все так громко орали, что не услышали выстрела.

Черный немец пальнул два раза.

Потому что двое перестали плакать, захлебнулись и упали на пол кузова. Два мальчика. Это были еврейские мальчики. Я понял это. Черненькие, кудрявые. Как я. Они могли быть моими братиками. Я закрыл лицо руками и заткнул пальцами уши, чтобы не видеть и не слышать, как меня убьют. Сейчас. Вот сейчас.

Лиза затрясла меня за плечо.